Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной. Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
Д.Ф. Кулаков знал больше о положении дел у социал-демократов, чем то, что я поведал ему по возвращении из Москвы. Я просил его подробнее рассказать о разногласиях между большевиками и меньшевиками, но Кулаков ограничился только общими соображениями по главнейшим вопросам разногласий. Меньшевики, сливаясь с кадетами, говорил он, отходят от революции, их начинает устраивать Дума, они с головой ушли в борьбу «за копейку», в практическую, как они уверяют, деятельность по организации рабочих в «нейтральные» внепартийные профессиональные союзы и борьбу за улучшение быта рабочих в условиях «текущих возможностей». Большевики же стоят за всемерную подготовку демократической революции и перехода от демократической революции к революции социалистической.
Столыпинщина и эсеровский «Красный петух» на службе у помещиков
Непосредственных экономических последствий для хозяйства наших крестьян бедняков и середняков революция 1905 года, казалось, не имела. И в 1907 и в 1908 году все оставалось, как и было раньше, «по-старому». Сохранялась в прежнем виде неприкосновенной сельская община, оставалась, как и была, губительная в крестьянском хозяйстве чересполосица и мелкополосица, длинноземелье и дальноземелье; земли помещиков и церковные земли остались в собственности прежних владельцев; те же аренды, отработки, надольщина, испольщина, батрачество, поденщина и т.д.
Сапожники опять сгорбили спины над колодками, голенищами, задниками, каблуками, подошвами и прочее, и снова покорно слушали издевательские, оскорбительные внушения хозяев раздаточных контор, приказчиков и конторщиков в этих конторах. Мальчики-ученики снова получали затрещины от мастеров за нерасторопность, а иногда и испытывали крепость «шпандыря», а то и «правильев». Удар правильями мог быть и смертельным: так бывало, но кому было до этого дело?! Один из наших мужиков-хозяев, имевший починочную мастерскую под Москвой, убил правильями мальчика и был… выслан к себе домой «за жестокое обращение с учениками…» и присужден к церковному покаянию!
Жизнь вошла в «нормальную» колею, все затихло и заглохло… «И вдаль умчались дни борьбы…»
Волостной старшина и урядник, оправившись от страха, испытанного ими в годы революции, уже разъезжали по деревням, отбирали у крестьян самовары и домашний скарб за недоимки «прежних лет», чтобы увезти это «добро» в с. Ильинское и продать за бесценок «с торгов» какому-нибудь кулаку-ростовщику или торговцу из местных лавочников-перекупщиков.
государственный деятель царской России, троюродный брат поэта М.Ю. Лермонтова
«Вся Россия торжествует, Николай вином торгует, Саша булки продает, а Столыпин счет ведет!» – это пели мальчишки нового поколения. Мы пели другие песни, среди них пели в тесном кружке у себя дома, в лесу, где было можно, «Смело, товарищи, в ногу…». Ее принес Иван Хлестов с завода. Ему сказали заводские друзья, что эта песня и есть главная песня революции. Она была запрещенная. На гуляньях пели ставшую обычной песню «Шумел, горел пожар московский…» Открыто и громко. Но те, кто знал, вкладывал в нее свой особый смысл, они пели о декабрьском вооруженном восстании на Красной Пресне, сожженной царскими войсками и полицейскими. Кроме того, сама фигура Наполеона, названного в песне «великим», естественно противопоставлялась жалкой фигуре самодержца российского, который в народном представлении был и невелик и неумен. Все понимали в чем дело, а когда мы кричали последнюю строфу песни «То вознесет его на троны, то в бездну сбросит…», понимали, о чем идет речь, даже старшина и урядник, но запугать народ было уже невозможно.
Это было тоже «по-старому», никто не заметил, как сама революция вошла в прошлое в качестве его содержания.
Был и анекдот на этой почве. Приехавший в отпуск из Москвы Петр Думнов, парень лет 22, работавший наборщиком, пьяный шел мимо волостного правления и пел «Отречемся от старого мира…» в Ильин день. Урядник задержал его, но, когда дело дошло до протокола и допроса, Думнов заявил решительный протест: песню эту он услышал и заучил, когда ее пел околоточный надзиратель, в Москве ее теперь (1912 г.) все поют. Урядник пустился в доказательства крамольности песни, но Думнов, уже отрезвев, спокойно заявил ему: «Так я же пел не ту песню, о которой вы говорите, я же пел: «Отречемся от серого мыла…» Свидетели подтвердили, что это было именно так, как говорил Думнов. Протокол не состоялся.