Неизвестный солдат о себе и других. Часть 1. Из глубины жизни народной. Продолжение
Несколько матросов окружили меня и почему-то, проявляя несвойственную им любезность, схватили мои пачки литературы и перенесли их на выбранное мною место. Один из матросов как-то «неосторожно» тряхнул пачкой, веревка не то оборвалась, не то развязалась, книжки и брошюрки посыпались на палубу. Он и остальные его товарищи бросились собирать, оттеснили меня в сторону, я видел, что они поспешно отбирали и прятали под бушлаты некоторые листки и брошюры.
Помощник капитана, стоявший поблизости и наблюдавший за порядком, на мой протест ответил: «Не кричи… твоё не пропадет, почитают и вернут, ребята честные!»
Я вышел на верхнюю палубу, там, вокруг трубы (было холодно) тесной кучкой стояли молодые парни, вновь призванные в армию, скорее – забранные из тех, кто не мог явиться в назначенный срок. Они были под охраной солдат, стариков-«крестовиков», одетых в черные шинели и вооруженных «берданками». Призванные пели: «Угоняют нас в город Варшаву…»
Песня унылая и правдивая. Старики слушали ее молча и внимательно; стояли, опершись на свои допотопные ружья, такие же унылые, как и песня. Заметив меня, они потребовали, чтобы я немедленно уходил с палубы.
Внизу на корме разместились пленные немцы, их начальник – немецкий лейтенант лет 18, когда я подошел, попросил меня по-немецки, чтобы я оставил их. Я отошел. Тогда лейтенант последовал за мной, спросил: говорю ли я на его языке. Мой ответ – говорю, но плохо – обрадовал его. Он сказал, что среди русских очень мало людей, знающих немецкий язык. Мы разговорились по-русски, он объяснил мне, что все немецкие офицеры и даже унтер-офицеры понимают русскую речь и многие говорят по-русски, это предусмотрено программой обучения.
Спорили о возможности победы той и другой из борющихся коалиций, я пытался доказывать, что Россия и прочие страны «согласия» имеют на своей стороне все необходимое для разгрома противников: численное превосходство, необъятные пространства, богатство Франции и Англии и т.п., а немец доказывал, что Германия победит непременно: немецкая культура – высшая культура, немецкая армия – единственная армия, твердо осознающая государственные цели. Немец сказал, что он социал-демократ и патриот в одно время, среди немецких солдат половина социал-демократов. Я спросил с недоумением: как понимать то, что социал-демократы немцы воюют с социал-демократами русскими, французскими, английскими…
Ответ его был плохой, жалкий, глупый: он сказал, что в России социал-демократов нет или очень мало, никакого значения для судеб войны их деятельность не имеет, а большинство русских солдат – неграмотные мужики-дикари, против них-то они – немецкие социал-демократы – и должны воевать до полной победы, чтобы спасти немецкую культуру от уничтожения.
Высокомерие немецкого лейтенанта в звании социал-демократа было оскорбительно вообще. Я ушел на свое место.
Мои пачки с литературой были целы и хорошо перевязаны, я уже не мог определить, какая из них была рассыпана и неполная.
Домой я вернулся с мыслью, внушенной мне товарищем из правления Тверского посреднического товарищества кооперативов: «Нужно готовиться к большим событиям и ждать больших перемен в России…» Мысль эта имела полное обоснование в действительности. Наш народ, кроме сапожников, работавших «на оборону», был крайне недоволен войной, продразверсткой, катастрофическим ростом цен на все товары, страдал от исчезновения на рынке сахара, керосина, спичек, мыла, махорки, ситца. А главное заключалось в том, что война и вызванные ею бедствия потребовали даже у очень спокойных людей переоценки ценностей. Старая додедовская истина: «До неба высоко, до царя далеко» – потеряла свою убедительность. До царя стало очень близко. Каждый солдат видел бездарность и беспомощность его и его помощников. Каждый крестьянин и каждая крестьянка начинали чувствовать его бессилие-безволие, слабость, даже в семейной жизни. Жалкая фигура Николая II все больше и больше заслонялась фигурой Григория III (после двух самозванцев), фигурой Гришки Распутина.
На мой вопрос Н.Ф. Лагерникову, не знает ли он человека, с которым я разговаривал в Тверском товариществе, ответ был весьма холодный и вразумительный. Человека этого он, Лагерников, не встречал и не знает; то, что служащие относятся к этому человеку настороженно, могло свидетельствовать об их боязни попасть в какую-нибудь историю. Возможно, что этот человек находится под надзором полиции, а им об этом дано знать. Мое поведение Лагерников решительно осудил, назвал его опасным для меня и глупым.
Мне пришлось в дальнейшем убедиться, что Лагерников после этого разговора с ним изменил свое отношение ко мне. Моя наивность и непосредственность ему стала казаться опасной. (Так он сам сказал мне однажды.)
Лагерников, как и другие в селе Ильинском, от всякой политической деятельности отгораживался самым решительным образом. Всех людей, независимо от их политических взглядов, он считал мошенниками и подлецами.