Неизвестный солдат о себе и других. Часть 1. Из глубины жизни народной. Продолжение
Последующие периоды моей жизни и работы раскрыли все, чем и как я располагал, начиная бытие неизвестного солдата.
Я не убит на войне, не убиты и многие из моих товарищей, но мы, живые участники событий прошлого в качестве солдат, по моему убеждению, имеем полное право и основание называть себя этим именем, именем «НЕИЗВЕСТНЫЕ СОЛДАТЫ». Мы были действительно неизвестными и действительно солдатами, звание – пожизненное, неотъемлемое.
84-й пехотный запасный полк, куда мы – восемь тверских мужиков – были назначены, размещался в казармах 3-го кадетского корпуса на Матросской тишине против 3-й Сокольнической улицы и на Немецкой. Начальник караула у ворот казарм, проверив наши документы, отправил нас в сопровождении одного из караульных в канцелярию штаба полка. Там было много таких же, как мы, «новобранцев», прибывших из самых различных мест России. Но ждать пришлось недолго: минут через десять нас распределили по ротам и развели по местам назначения.
Я оказался в 11-й роте 3-го батальона, ротный писарь отдал меня в распоряжение ефрейтора Бурцева – командира 1-го отделения 2-го взвода. Так началась история моей солдатской жизни. Не сразу я почувствовал, что я рядовой, молодой солдат, т.е. человек, лишенный всех «прав состояния» и потому обязанный, не имея своей воли, чувствовать и моментально исполнять волю всякого начальства.
Бурцев был парень молодой, красивый, ловкий и неглупый; мало того, как я узнал вскоре, имел некоторое образование и неплохо разбирался в «политике». Он проявил ко мне неожиданное для меня внимание, быстро указал место в отделении – 2-й номер с правого фланга – и дал место на нарах.
Я огляделся: помещение было высокое, просторное, довольно чистое. Но все оно было заставлено сплошными двухэтажными нарами, покрытыми соломенными матами и плоскими матрасами из мешковины. Центральный проход был широк, а поперечные проходы казались узкими щелями, между тем в этих проходах стояли пирамиды с винтовками.
Мое жилище – два аршина с четвертью в длину и поларшина в ширину с подстилкой из соломы – находилось на втором этаже нар, где я и постарался устроиться возможно быстрее: была ночь, многие солдаты уже спали. Однако я не мог сразу заснуть, было очень душно, непривычен был яркий электрический свет, храпели успевшие разоспаться товарищи. Я видел в проходе неподвижно стоявших дневальных-часовых, медленно шагавшего туда и обратно дежурного офицера – очень молодой человек в дорогой походной форме, с золотыми погонами, с кобурой револьвера и кортиком на поясе. Лицо дежурного было спокойно и ничего не выражало. Это был подпоручик Никольский, только что выпущенный из юнкерского училища, племянник подполковника Никольского – командира нашего батальона; это рассказал мне на другой день отделенный Бурцев, он почему-то относился к обоим Никольским с большим уважением: «культурные люди, к солдатам относятся хорошо, не ругаются и другим не дают ругаться и драться».
Казарма первое время всем новеньким, прибывшим из деревни, понравилась, жизнь в роте оказалась не такой страшной, как о том писали в книгах некоторые писатели-народники; в их рассказах через «жаление» солдата сквозило к нему высокомерие и презрение барствующих интеллигентов. Не видел я и прославленной народниками грубости и примитивности солдата, его неуклюжести и подлости в обращении друг с другом и слащавой подхалимности в обращении с «господами». Я убедился очень скоро, что и язык солдата искусственно уродовался рассказчиками самым бесстыдным образом, солдаты, мои товарищи, все говорили, независимо от их грамотности, на прекрасном народном языке, каждый неся разговорные навыки своей родной местности и особенности говора в связи с признаками национального происхождения. Чаще всего бездарными ублюдками и тупицами анекдотчики изображали денщиков и унтер-офицеров. Денщиков я не встречал, а унтеры на взводах нашей роты были обыкновенными людьми, может быть, несколько более грамотными, чем другие и, несомненно, особенно побывавшие на фронте, великолепными знатоками стрелкового дела, у этих было чему поучиться не только молодому солдату из мужиков – выходцев из деревни.
Кстати сказать, матерщина в казармах строго преследовалась, ругательства этого рода прорывались иногда лишь у солдат, страдавших забывчивостью, да у низшего начальства, но только частным путем, вне строя и занятий. Офицеры, за исключением одного, пьяницы и мародера, вообще никак не ругались. Не было и прославленных в литературе зуботычин и прочих телесных воздействий; за все время обучения роты не было случая, чтобы офицер или младший командир позволил себе кулачковую расправу в отношении солдата; так, по-видимому, дисциплинировала всех война, а вернее – революция 1905 года.
Одет я был пестро и нескладно: собственная гимнастерка серо-зеленого цвета из байки-фланели, черные штаны из такой же байки, домашние кожаные сапоги, шинель неизвестного срока службы, вытертая до крайности шапка, необычайно грязная изнутри и вытертая сверху.
Бурцев, следивший за выдачей обмундирования, сказал каптенармусу, что шапка грязная, не годится; каптенармус спокойно ответил: «Сойдет, лучше все равно нет, а грязь мертвая – шапки травили газами, от микробов они очищены». Отвращение было так сильно, что я не надел шапку и упросил Бурцева купить на мой счет одеколону (в лавочке телеграфного батальона, размещенного на первом этаже того же здания), и мы вымыли шапку, очистили ее от многолетнего слоя грязи. Другие солдаты были одеты хуже, у многих домашней одежды военной формы не было, а казенное все было подобно выданной мне шинели. Значительная часть солдат обулись в ботинки с обмотками, чем были весьма обижены и обескуражены. В общем, внешний вид у нас оказался весьма непривлекательным.
После хронических голодовок в деревне и на заработках, нам, молодым солдатам, первое время нравилась солдатская пища: суп или щи с мясом (мясо «порционно» – кусочек на лучинке), каша гречневая или пшенная с маслом растительным, пережаренным с луком, порции сахару и чая походные, большой кусок хорошо пропеченного черного хлеба – чего же лучше!..