Неизвестный солдат о себе и других. Часть 1. Из глубины жизни народной. Продолжение
Одно было несомненно плохо и казалось таким с первого дня – это жительство на нарах; нары были грязные, их не мыли, а периодически окуривали газом серы; соломенные матрацы вытерты многими поколениями солдат, спавших и сидевших на них с начала войны, некоторые без всякой покрышки, было хуже, чем тесно, – спали «на ребро», опоздавший, бывший в карауле, обычно не находил «своего» места.
Оказавшись на втором этаже нар вначале, я, как и другие, страдал от круглосуточного света электрических ламп и духоты, но когда новый ротный приказал разместить нас по номерам отделений, начиная с первого этажа, и я оказался внизу, положение стало еще хуже: внизу было грязнее, сыпалась сверху, сквозь щели в досках настила мелкая солома и еще кое-что, например, клопы, от которых даже окуривание серой не помогало; солдаты шутили по этому поводу – советовали не спать с открытым ртом; кроме того, внизу мы были днем и ночью беспрестанно под неусыпным наблюдением начальства.
Но и поведение начальства первое время не вызывало у нас никакого недовольства: офицеры не вмешивались в наши личные дела и не хотели вмешиваться, они требовали безусловного исполнения приказов, правил обращения, расписания занятий, этим и ограничивались; казарма казалась в эти дни очень хорошо организованной школой, с раз и навсегда установленным и размеренным ходом жизни.
Лишь спустя неделю-другую мы обнаружили смысл этой хитрой механики. Уклоняясь от вмешательств в нашу личную жизнь, офицеры освобождали себя от черновой работы, но тем самым отдавали нас в полное и бесконтрольное распоряжение унтер-офицеров, отделенных и взводных, на произвол их «усмотрения». В нашем взводе большинство этих младших командиров были порядочными людьми, не злоупотребляли своей властью, но были и такие, которые не прочь были принять от рядового угощение или подарок, поделить с ним присланное из дома и т.п. Был среди них и такой, как унтер-офицер Мочула, необычайный карьерист и гордец, порывавшийся иногда и ударить солдата; а жаловаться было некому.
Мы были необычайно завистливы и жадны; на этой почве, между нами каждую минуту могли возникать ссоры, ругань и даже драки. Каждый следил за другим, как бы не получил больше или лучше чего-нибудь из «положенного». Кто-то похвастал обмотками – они оказались из более толстой бумаги с рисунком елочкой… Сейчас же целая ватага поднимала невообразимый шум и шла к отделенному и взводному с жалобами и претензиями. Кто-то получил ремень с медной пряжкой Самогитского полка, а не с железной петлей, как у других, – шум, скандал не меньший. Кому-то записали винтовку не итальянского, а русского образца, – еще и еще раз шум и крики. Кроме того, очень скоро начали возникать и дела «семейные», чуть ли не с первых дней в нашей среде объявились с одной стороны ростовщики и с другой – попрошайки. Последние были, пожалуй, хуже первых, у них всегда чего-нибудь не хватало, они выпрашивали то кусочек хлеба, то кусочек сахара, а у простаков выпрашивали и денег (между прочим, к ростовщикам попрошайки обращались редко – просили без отдачи), драки из-за неуплаты долгов были довольно часты. Всякие драки и ссоры возникали внезапно и прекращались одним окриком отделенного любого отделения.
А сколько было столкновений из-за самолюбия!? Каждый – и умный и глупый – хвастал своими доблестями и доблестями народа своей губернии, уезда, волости, села, деревни; слово, произнесенное «не так как у нас», стекло, а не «стякло», «челэк», а не «цаловек», фраза, построенная «по-своему», бывали причиной самых горячих споров и разногласий. Люди неграмотные, т.е. не умевшие читать и писать, пускались в ученые изыскания по вопросам лингвистики и, что весьма показательно, иногда высказывали очень здравые суждения. Но по вопросу о произношении слова «человек» спорщики никогда не приходили к общему мнению: «человек» – чело и век, говорили ярославцы, показывая на лоб, и тем еще более возбуждая противную сторону некоторым намеком, «человек» – это «целый-век», утверждала противная сторона. В конце концов спорщики переходили к вопросам религии, и в дело вмешивалось начальство, запрещавшее говорить о попах вообще.
Когда мы перезнакомились и немного пригляделись друг к другу, стало видно, что мы не так уж одинаковы, как это казалось вначале, что у каждого из нас свои, принесенные из народа обычаи, навыки, правила поведения, пожалуй, взгляды на жизнь. Не все мы одинаково относились к войне, к службе, к порядку. У каждого начал проявлять себя и особый характер человека.
Оказалось также, что даже самые наивные и неграмотные среди нас имеют знания, усвоенные от старших и грамотных-образованных, особенно от бывалых людей из народа. «Слухом земля полнится» – не совсем точно, правильнее – «знанием земля полнится»: народ знал очень неплохо и немало из своей истории и из своей хозяйственной практики.
По уставу командование должно было стереть эти различия, смять, утоптать эти наши индивидуальности, чтобы всех уравнять, обезличить, превратить в стреляющие и колющие штыком исполнительные механизмы – одиночные, взводные, ротные. Среди приемов, применявшихся с этой целью, не последнюю роль играла «словесность».
Не могу ничего сказать об изучении «словесности» солдатами в условиях мирного времени, вероятнее всего, занятия этим предметом для деревенских полуграмотных и неграмотных парней были мучительно трудными. Во время войны к «словесности» даже командиры из «кадры» относились весьма прохладно, а младшие командиры исполняли обязанности «просветителей» с искренним нежеланием и явным пренебрежением. И по расписанию на «словесность» отводилось всего по четыре часа в неделю. Из них два часа на ознакомление с уставом внутренней службы и два – с полевым уставом.