Неизвестный солдат о себе и других. Часть 2. Из глубины жизни народной. Продолжение
С первых чисел января мы и сами почувствовали особое беспокойство и напряжение в Москве. Военные власти пришли в какое-то нервное состояние. Командование нашего полка запретило выдачу увольнительных записок даже старослужащим, мы сидели в казармах, как в крепости, приготовленной к осаде.
Роты по одиночке и соединенными в батальоны выгонялись каждый день с итальянскими винтовками «на плечо» на улицы Сокольников и ходили по ним в строю по четыре в ряд, несомненно, с целью устрашения жителей Москвы. Эти «прогулки» наши почти всегда совпадали с часами выхода рабочих на фабрики и заводы или с часами окончания работы. К тому же были приспособлены или приноровлены и учебные стрельбы боевыми патронами где-то поблизости от города. Несомненно, все это устраивалось с целью напугать рабочих, напомнить им расправу в 1905 году. Но время было уже не то, и «фанагорийцы» не те.
Одетые в старые, вытертые, грязные шинели, в шапки такого же вида, в ботинки с обмотками, походившие на деревенские лапти, и вооруженные несообразными винтовками чужой системы с длиннейшими рапирами вместо штыков, мы – воины тыла – производили, должно быть, смешное и жалкое впечатление. На улицах лежал неубиравшийся грязный снег, изрезанный глубокими канавами от полозьев саней посредине; утром он был скользким от мороза, а к полудню и к вечеру становился полужидким месивом – кашей, в которой увязали ноги почти по колена. Мы ходили, испытывая физические страдания и преисполненные стыдом и возмущением; солдаты то и дело нарушали строй, скользили, падали, ботинки наполнялись снегом, обмотки опадали, тащились за ногами грязными петлями (пока идущий позади не приступал их и они не отрывались). Зрелище было очень забавным; не только мальчишки, но и взрослые рабочие и работницы обычно высыпали на тротуары, чтобы полюбоваться нами. Смеялись, кричали знакомым, вроде: «Штаны-то подтяни, потеряешь еще!» и т.п.
Офицеры делали суровый вид, но и им было, несомненно, не по себе, и им было стыдно.
День 9 (22) января 1917 года в казармах прошел почти обычным порядком, продолжались занятия по принятому расписанию, но офицеры были в полном составе и во время занятий не уходили, как раньше, поручая работу своим взводным. После стало слышно, что в полку была организована сводная рота кадровых служащих, а учебная команда была «на экстренном вызове» при полном боевом вооружении. Из города приходили слухи о забастовках рабочих в Петербурге и Москве, о том, что в Москве, на Тверской, рабочие толпой с красными флагами вышли на улицу, что конная полиция разогнала их, избила нагайками, дело могло дойти и до стрельбы.
Мы горячо принимали эти сообщения, перед нами, солдатами, с мучительной остротой возник вопрос: что делать, если погонят против рабочих и заставят стрелять? Нам было ясно, что события подвели нас к этой черте практически… Ответ был почти у всех одинаковый: в своих стрелять не будем! Я слышал, что особенно резко высказался по этому поводу повар столовой офицерского собрания (Кудрявцев?), он будто бы сказал в ответ на угрозу арестовать его: «Сегодня вы меня арестуете, а завтра – я вас!» И он не был арестован – это было очень удивительно.
Повар, как стало известно впоследствии, был членом партии большевиков.
Но, возможно, что рассказ этот взят из какого-то литературного произведения, хотя, как мне не раз приходилось убеждаться в жизни, многие факты повторялись неоднократно в одинаковых условиях. Хорошо бы услышать об этом от самого товарища Кудрявцева(?), он в 1939-1940 гг. работал в Наркомате внутренней торговли.
Строгий распорядок жизни в казарме, который серьезно нравился многим солдатам, заколебался: расписание занятий часто нарушалось, «словесность» прекратилась совсем, строевые упражнения почти не производились. Маршевые офицеры и Мочула куда-то попрятались. Мочула притих, когда ему дали понять, что его выкинем из теплушки по дороге на фронт, – эта угроза была совершенно реальной.
Из толпы разных во всех отношениях людей, мы – неизвестные солдаты – начали превращаться в товарищеский коллектив, перезнакомились в отделениях, разбились на маленькие группы-кружки, появилось нечто похожее на сотрудничество, рота вырастала в нечто действительно организованное и сплоченное. Стало понятным правило: «Сам погибай, а товарища выручай!» И не только для боя, а и в отношениях с офицерством. О разговорах между собою, о мелких проступках против казарменного режима никто не доносил по команде, на требования начальства назвать виновных в проступках строй отвечал молчанием.
Но эта внутренняя дисциплина товарищества подкреплялась и тем, что предателей ожидала тяжелая кара. На первых порах мне пришлось быть свидетелем двух случаев, когда несколько солдат, накрыв шинелями ябедника (доносчика, шпиона), в глубоком молчании тискали его кулаками, избивали с огромным озлоблением, беспощадно. Дежурные-дневальные не обращали на это никакого внимания: правило, совершенно обязательное в те годы, для всех обязательное. Это называлось «устроить темную»; жаловаться потерпевший, правильнее сказать, наказанный, не имел возможности, он не знал ни судей, ни исполнителей приговора. Между прочим, оба случая «темной» относились к практике старослужащих, содержание «процесса» мне не было известно.
Поверка и молитва по вечерам превратились в пустую формальность, старания фельдфебеля Осинцова держать порядок, хотя бы в пределах приличия, не всегда были успешны, на молитве довольно явственно слышалось иногда нечто похожее на «боже царя… повесь…». Слышавшие не смели повторить эту фразу, Осинцов делал вид, что все обстоит очень хорошо: он тоже был из мужиков и человек очень неглупый. «Темная» за политический донос могла кончиться для доносчика не только увечьем: ведь солдату нечего было терять…