Неизвестный солдат о себе и других. Часть 2. Из глубины жизни народной. Продолжение
Вторая половина февраля принесла еще большее напряжение, строгости в казармах усиливались, а дисциплина с каждым днем падала, становилась слабее, «воспитатели» объясняли это тем, что перед отправкой на фронт солдат всегда «куражится» – показывает, что ему теперь все нипочем! Но было видно, что и сами они не особенно верили своим словам. В жизнь казармы начало врываться нечто дотоле неизвестное, это все чувствовали, хотя и не все понимали.
В 20-х числах февраля в казармах говорили, что в Петрограде и Москве очень неспокойно, в Москве будто бы работницы на Калужской площади сломали замки на дверях закрытой булочной, ворвались в булочную и разобрали запасы хлеба, а булочника, пытавшегося защищать свое добро, вываляли в муке. Говорили, что полиция к месту беспорядков опоздала, а солдаты, не то проходившие мимо в строю, не то вызванные на усмирение, защитили работниц, когда прибывшие к месту полицейские попытались произвести аресты. Добавляли при этом, не без удовольствия, что работницы сломали шашку у пристава. Возможно, на этот раз дело обстояло не совсем так или даже совсем не так, но рассказы этого содержания производили на солдат огромное революционизирующее впечатление, принимались солдатами с величайшим интересом и сочувствием к работницам.
Вырваться из казарм в эти дни на волю было почти невозможно, лишь при содействии взводного Воробьева новый командир роты поручик Торбицкий выдал мне увольнительную в город на один вечер. Я побывал у своего земляка, имевшего связи с рабочими и настроенного революционно. Василий Иванович был чем-то очень расстроен, говорил нехотя и мало, но я узнал все же от него, что в городе полиция произвела аресты, захвачены некоторые из его знакомых. Жена его, обычно молчавшая при муже, на этот раз довольно грубо сказала, что мои посещения придется прекратить: «Вам-то все равно, в тюрьме или дома болтать, а мы с голоду помрем, если арестуют…» Она имела в виду своего мужа. Мне показалось, что на улицах в центре городовые стояли чаще, ближе один к другому, а кое-где видны были и конные.
Вечером 25 февраля по рукам солдат ходила бумажка, переданная будто бы телеграфистами. Мне она досталась на минуту в совершенно зачитанном виде, печатные буквы были полустерты, но я все же прочитал все. В бумажке от имени какой-то организации сообщалось о событиях в Петрограде, а в конце было напечатано обращение непосредственно к солдатам: оставаться спокойно в казармах, без приказа или вызова на улицу не выходить, соблюдать спокойствие и порядок. Это было очень странно и даже вызывало подозрение. Мы и так были заперты в казармах наглухо, полностью потеряли связь с городом, выйти из казарм, не пробиваясь через караулы с оружием, не снимая караулы, было невозможно. Мне пришла в голову мысль: не исходит ли эта прокламация от самих военных властей? Но Бурцев уверял, что бумагу напечатали телеграфисты: они все с образованием, половина батальона – юнкера.
26 февраля стало известно, что на Калужской произошли уже серьезные события. Толпа женщин разгромила булочную, опрокинула вагон трамвая, к женщинам присоединились рабочие, начали строить баррикаду. Вызванные на помощь полиции солдаты перешли на сторону революционеров. Полицейские были обезоружены. Одновременно сообщали, что в Петрограде началось восстание против царизма, восстали работницы и рабочие, что солдаты отказались стрелять в народ.
Офицеры в казармах вели себя очень тихо, маршевые куда-то скрылись, весь командный состав кадровых находился в проходах между нарами, офицеры были в полном обмундировании, в шинелях и папахах, с наганами в кобурах на поясе, при шашках, дневальные в двойном числе из старослужащих с винтовками русского образца стояли по двое у дверей внутри и снаружи, солдат выпускали только в уборную без шинели и шапки, да и в уборной стоял какой-то надзиратель. Но, что показалось весьма удивительным, в коридоре, через который шел путь в наш клуб, из-за двери в специально отгороженном помещении (должно быть карцер) слышались стуки и кричали: «Отпирай! Дверь сломаем! Революция!..» Кто-то успел и сумел сообщить арестованным о событиях в Петрограде и Москве, а среди них, несомненно, были и политические.
Занятий не было, нас заставили чистить винтовки и проверять взаимодействие частей, приемы стрельбы, повторять устав. Нам приказано было спать не раздеваясь, всю ночь офицеры находились в помещении казарм, в проходах и канцелярии, вид у них был скорее растерянный, чем строгий и заносчивый.
Рано утром 27 февраля кадровые взводные, отделенные и «обучающие» из старослужащих всего батальона были выведены во двор и построены повзводно в роту, по-видимому, они заранее знали свои места в строю. Какой-то неизвестный нам офицер объяснил им что-то, затем они вернулись в казарму, разобрали русские винтовки и снова ушли. Бурцев успел шепнуть мне, когда брал винтовку из пирамиды, записанную на меня, что из них сформирована рота особого назначения: «Иду на Виндавский вокзал (ныне Ржевский – Рижский) встречать Николая II, царя». Я напомнил ему, что мы решили не стрелять в народ, он ответил, что дело свое знает не хуже меня, а царя встретят «с почестями, как положено!».