Неизвестный солдат о себе и других. Часть 2. Из глубины жизни народной. Продолжение
Числу к 7(20) марта все солдаты II роты уже собрались в казармы, были на своих местах; не знаю, по чьему почину было решено пересмотреть на общем собрании солдат весь командный состав роты, кадровый и маршевый, «выбрать» всех командиров, поскольку они были назначены при старом режиме от имени царя, самодержца российского. Произошло это очень своеобразно: рота была построена повзводно во дворе казарм, кто-то из офицеров, должно быть Ефименко, назвал ротного Торбицкого, спросил, есть ли возражения против его командования. Один солдат поднял руку, его спросили, что он желает заявить, тот сказал, что Торбицкий не обменял ему шинель, когда он просил его об этом, а послал к каптенармусу, каптенармус же ответил, что шинель не хуже, а лучше, чем у других… Это вызвало насмешки и недовольство всех солдат, потребовали, чтобы с такими заявлениями в столь серьезном деле не выступать.
Торбицкий получил общее одобрение и оставлен был командиром роты.
Так были пересмотрены все офицеры, отвели только двух: одного за пьянство и за оскорбление солдат (дрался), и второй был изгнан с позором маршевый ротный Лариков, за него не высказался ни один рядовой, ни один из унтер-офицеров и офицеров. Таким же путем были пересмотрены все взводные и отделенные. Был разжалован в рядовые и отправлен на фронт одиночным порядком Мочула – за жестокое и несправедливое обращение. Фельдфебель Осинцов, по его словам, был из трудового крестьянства, фельдфебелем стал как наиболее грамотный из первого состава роты после мобилизации; поскольку Осинцов был человек смирный, не дрался, исполнительный и заботливый, по просьбе Торбицкого, его оставили в прежней должности. Основательно ругали солдаты каптенармуса, но и он сумел оправдаться перед «миром», был тоже из крестьян, дело свое знал хорошо и вел его аккуратно.
Отдание чести офицерам было для рядовых не только иногда унизительной церемонией, но и требовало усвоения весьма сложных правил: нужно помнить было, когда и перед кем как «тянуться», что при ускоренном методе обучения вело ко множеству недоразумений. Солдат по возвращении из города, куда ходил по разрешительной записке за «хорошее поведение, прилежание и успехи», принужден был докладывать, что их «высокоблагородие» господин полковник, которого он «прозевал» и не встал перед ним «во-фронт», приказал доложить об этом и поставить на час «под винтовку»… Отделенный докладывал взводному, взводный – ротному, а ротный исполнял требование неизвестного полковника. Такие случаи были редки, чаще наказание накладывали за неотдание чести по всем правилам подпоручики и поручики, вчерашние юнкера.
Мы решили не отдавать чести младшим офицерам, кроме непосредственных командиров, да и то при первой встрече. Это вызвало протест с их стороны; постановили сохранить отдание чести при условии обязательности ответа. Дней через пять офицеры предложили сами отменить обязательное отдание чести солдатами; при свободном выходе из казарм после занятий и в часы перерыва по 3-й Сокольнической во всю длину её туда и обратно шли солдаты одиночками и группами по своим делам, все они обязательно «отдавали честь» (как умели и как хотели!), офицер, проходивший по этой улице, принужден был, во избежание скандала, «козырять» в ответ каждому солдату, и получалось так, что этому человеку приходилось держать руку у козырька, почти не отрывая, немало времени. Не всякий мог выдержать такое испытание.
Честь стали отдавать только знакомые друг другу солдаты и офицеры при встрече «на воле» и в казармах «по команде». В роте возобновились строевые занятия, «словесность» отпала, в часы словесности мы занимались чтением газет и изучением постановлений Советов и декретов Временного правительства, но все это по желанию самих солдат, безо всякого принуждения. Отношения между солдатами и офицерами налаживались при новом порядке с большими трудностями, многие из офицеров не могли примириться с демократизацией внутреннего состояния роты, не находили нужного тона, озлоблялись сами и озлобляли солдат; но было и другое: прапорщик Мордовцев пользовался доверием всего полка, прапорщик Розин и поручик Торбицкий находили общий язык с нами, их мы уважали и ценили высоко за их знания военного дела и организованность в работе.
Мучило нас, солдат, сознание того, что мы своим внешним видом вызываем у жителей Москвы искреннее отвращение: вытертые, грязные шинели не по росту, столь же грязные и вытертые шапки, ботинки рваные на резине, с выцветшими грязными обмотками, составляли одежду не то арестанта из царской тюрьмы, не то оборванца с «Хитрова рынка», а молодежь завела знакомство с девушками. Мы знали, что при выходе на фронт роты получают новое обмундирование полностью, и мы решили использовать это право на новое обмундирование немедленно. Это было тем более справедливо, что рота уже завершила подготовку к началу мая и уже ставился вопрос, как быть с отправкой на фронт в новых условиях.
Наше требование встретило возражения не только со стороны хозяйственной части полка, но и со стороны московского интендантского управления. Проявлялось абсолютное недоверие к солдату как к человеку «неполноценному». Доводы интендантов «против» были общеизвестны: «Выдай солдатам новые шинели и прочие предметы до отправки на фронт – на фронт они пойдут голыми, все распродадут и пропьют, им все равно терять нечего…»
Лишь при большой настойчивости командира роты Торбицкого и ротного комитета удалось добиться выдачи нового обмундирования (за нами последовали и другие маршевые роты). Недоразумений при получении вещей было очень много, снова и снова открывала свою сущность мужицкая природа солдата. Все с большим упорством стремились получить самое лучшее и не дать другим получить это самое лучшее, шумели из-за цвета гимнастерки, из-за размеров шинели и т.д. Между прочим, та же природа дала о себе знать и в другом отношении: солдат непременно хотел получить все самого большого роста – про запас. И выходило так, что шинели оказались необычайно широкими и длинными, особенно у людей малого роста, гимнастерки походили на какие-то кофты для беременных женщин (по выражению одного офицера), фуражки сползали на лоб, а ботинки спадали на ходу и были похожи на лапти.