Неизвестный солдат о себе и других. Часть 1. Из глубины жизни народной
Продолжение.
Женщины набивали мужикам штаны омялками. Так поступили они с волостным старшиной, проявившим излишнее любопытство к их действиям, и с попом, пришедшим в качестве хозяина «посмотреть, как идет работа на гумне»; а женщины поняли его превратно, и, хотя поп кричал, что он защищен от всякого озорства своим саном, с ним поступили, как и со всеми. С этими действиями связывалось поверье о возможности сообщить мужчинам бездетным способность к детопроизводству, а утратившим ее – восстановить то, что потеряно. У старшины вторая жена была молодой, а перестала рожать, а у попа вообще детей не было. Не поверье ли это заставило этих блюстителей порядка и нравственности в деревне приблизиться на греховно близкое расстояние к женщинам в пору их осеннего «беснования»?!
Поэзия льномяльного радения женщин к 1911 году была нарушена весьма прозаичной чугунной льномяльной машиной, она была недорога и продавалась в рассрочку. Несколько домохозяев и в нашей деревне вскладчину приобрели такую машину. Лен с риги подавали в машину не только женщины, а и мужчины, валы приводились в движение вручную, более получаса двое взрослых работников не выдерживали у рукояти для верчения, их сменяли другие. Малые семьи принуждены были объединяться, чтобы использовать это изобретение. Машина разрывала замкнутость дворов, вытаскивала мужика на свет общественного труда; машина с ручным приводом казалась каким-то чудовищным уродом, не облегчавшим труд человека, а делающим его более тяжелым. Говорили, что помещики завели машины льномяльные с конным приводом, но такие годны были бы только для всей деревни.
Трепанье льна продолжалось до второй половины зимы, у трепальщиц опухали руки, гноились глаза и разрушались легкие от пыли. Руки кое-как выдерживали, но глаза портились, окривела моя тетка Пелагея Федоровна, болели глаза и у матери, у нее не проходили бронхиты. По деревням стало ходить слово «чахотка» – туберкулез легких. До того чахотка была болезнью редкой. Туберкулезом болели многие. Вымирала семья Рогозиных-Львовых, вымирала семья Курныковых, Бабуриных, Федуловых, от этой болезни вымирали по округе другие семьи.
Конечно, не один «лен», а и «сапоги» были причиной гибели крестьян от туберкулеза в нашей местности, но лен губил женщин, а больная мать передавала свое нездоровье детям.
О работе женщин при уборке ржи, овса, гречи серпами написано правдиво и с большой искренностью Н.А. Некрасовым. Все, что написал наш великий поэт и страдалец за народ, было написано о нашей деревне почти непосредственно. Калязинский уезд был в 15 верстах, а Корчева –в 30 верстах от нас, а там и наблюдал Некрасов «страду деревенскую». И ничего не изменилось в этой страде с тех пор, хотя до 1912 года прошло со времени, когда писал поэт, немало времени.
Материально–экономические условия революции начали давать сигналы о себе неожиданным для простого человека образом. Производительные силы общества в своем развитии опережали не только общинно-надельную форму земледелия, за сохранение которой так упорно держались эсеры, а и единолично-отрубную форму капиталистического ведения сельского хозяйства. Крестьянин быстро убеждался в нецелесообразности и в почти полной бесплодности его усилий вырваться из тисков угнетавшей его нищеты и бесправия. Столь много обещавший при своем рождении столыпинский отруб земли в личной, частной собственности, не оправдал и самой незначительной доли надежды.
Не трудно было видеть даже и неграмотному, что на пяти десятинах и с одной лошадью широко не разойдешься, да и девять десятин не так уж много, чтобы держать двух лошадей. А при одной лошади половина работников семьи из четырех взрослых остаются без дела. А главное было в том, что отруб не избавлял человека от тяжелого физического труда, производительность которого оставалась ничтожно мизерной.
Крестьянин видел уже, что производство на рынок делает его ручной труд совершенно невыгодным. В своем хозяйстве он, по его подсчетам, зарабатывал гораздо меньше, чем рабочий в поместье, работавший по найму. На вопрос, почему так получается, отец, например, отвечал с хорошим знанием дела: рабочие у помещика работают машиной, они управляют лошадью, а сами сидят на стуле, когда пашут, когда молотят, мнут лен и т.д., они только погоняют лошадь, а мы?! Мы сами, своим горбом ворочаем все, все своей силой делаем вместо лошади: делаем то, что лошадь в десять раз скорее сделает.
«Без машины из нужды не выйти!» – заключал он. Так думали и другие. А машина отрицала отруб, ломала его границы, машина была уже в прямом противоречии с единоличным мелким хозяйством.
Само собой разумеется, большинство наших крестьян-сапожников за отруба держались как за средство спасения от голодной смерти на случай безработицы в сапожном производстве. Обрабатывали землю, чтобы иметь хлеб в дополнение к заработку, но и в их семьях «лен» заставлял женщин думать о машинной обработке хотя бы тресты со стлища, а одна машина тянет за собою и другую. Кстати, сами сапожники давно уже перешли (1912 г.) к прошивке голенищ, задников и пр. на машине (компании «Зингер»).
Нашумел «Кооперативный календарь» на 1912 год. В книжке был помещен фантастический рассказ о «трудовой кооперативной коммуне» – переложение «Утопии» Томаса Мора и подражание Чернышевскому, рассказ, присочиненный к идеям эсерствующих кооператоров, но грамотные взяли из него то, что им было нужно. Труд сообща, при помощи машин в общей (кооперативной) собственности, не только хорошая сказка. Только не видно, как это сделать жизнью.