Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной
Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
Продолжение.
Содержатели чайных, видя существенную выгоду от этого для своей коммерции, выписывали газет и журналов по нескольку названий. Рядом с «Сельским вестником» и «Ведомостями» на столах лежали подшивки «Русского слова», «Раннего утра», «Биржевых ведомостей». Но революционных газет не было. Сами торговцы были против распространения влияния на народ революционных настроений.
Заметно сократилось пьянство, даже в большие праздники можно стало видеть людей трезвых, читавших газеты в своей компании. Появились противники сквернословия даже среди сапожников. Такие мужики, каким был мой отец, не терпевший непристойной ругани, встречалось все больше и больше. На них уже не смотрели свысока и остальные.
Перебирая в своей памяти события после Декабрьского вооружённого восстания, я не могу найти ту черту, которая отделяла бы резко и отчётливо процесс революционного преобразования общественной жизни от последующих процессов её. Мало того, в 1908, 1909 и так далее годах мне помнится многое такое, что прямым путём свидетельствует о продолжении, о дальнейшем движении вперёд внутреннего состояния всей громады крестьянской массы, в толще которой я был у себя дома.
Дни и месяцы революции вспоминаются как торжественный праздник весны, как праздник обновления и очищения от скверны прошлого. И совершенно ясно видно, что, несмотря на тяжелое поражение, понесённое рабочим классом и трудящимся крестьянством, наступление будней реакции не означало возврата к прошлому, что возврат к тому, что было, вообще невозможен.
За три года революционной борьбы против самодержавия люди рабочего класса и трудового крестьянства успели сбросить ветхого Адама первобытной наивности, детской непосредственности и доверчивости. Они уже развивали в себе чувство собственного достоинства, независимости и гражданского самоуважения. Человек становился смелее, решительнее, упорнее в борьбе за право свое в общественных отношениях. Меньше стало пресмыкательства перед власть имущими и перед имущими капиталы.
Нередки стали случаи проявления гордости положением рабочего-трудящегося. Крестьянин, по-своему понимая свою роль в общественном производстве, начал утверждать, что именно он, мужик, «своим хлебом всех кормит». Отсюда недалеко становилось и до закона: «Нетрудящийся не ест!» Правда, в то время этот закон действовал извращенно, не был еще законом всеобъемлющим, всеобщим: погибал от голода как раз трудящийся, оставшийся без работы, был безработным и потому не трудился крестьянин без земли. Таких встречалось много.
Царские министры и палачи преследовали революционеров, убивали, вешали, бросали в тюрьмы, ссылали на каторгу, но действия их, естественно, сводились к ударам по отдельным лицам. От их действий страдал прежде всего индивид или отдельные индивиды, что, конечно, не могло не приносить существенного вреда и широким массам трудящихся, поскольку они, массы, на время лишались вождей. Однако народ в целом (трудящиеся) шел своей дорогой. Подобно реке, сломавшей лед в половодье, народ двигался всею мощью своею, ломая и снося, сметая все и всякие искусственные препоны, строившиеся на его пути к свободе и знанию.
Сельскую земскую школу я окончил за три года отлично, с похвальным листом. Получил простейшие знания, научился неплохо и грамотно писать, овладел искусством чтения «больших книг» (не без содействия чтений вслух, которые устраивал отец в зимние вечера). И всё.
Еще ранее, с 1904 года, изменилось мое положение в семье. Родился младший брат Василий, и я из первого и «одного» сына оказался одним из двух: иначе говоря, я перестал быть «наследником» отцовского престола, стал неизбежным рекрутом, будущим солдатом, а брат к тому же рос «на коленях» отца, в то время как я вырос только с матерью (отец, как я уже говорил, жил до 1902 года в Москве). Брат имел право на дополнительный надел земли, и это было важно.
Отец не умел воспитывать. Несмотря на жестокость в обращении со мной, не мог «исправить» меня по своему хотению, а считал меня избаловавшимся при одной матери, своевольным, непокорным. Это повело к тому, что я боялся его и всемерно избегал общения с ним, а он готов был возненавидеть меня, считал человеком испорченным, по его понятиям домашнего уклада, по «старине», на всю жизнь. Меня уже считали обреченным на солдатскую неволю и на выход со двора после службы на выдел, т.е. почти чужим в семье. И мать «жалела» как «обреченного». В сельском хозяйстве отца я был не нужен, работников и без меня хватало: в семье к 1908 году вместе с подросшими сестрами были мать, тетка Пелагея, сестра Прасковья и отец – четверо взрослых при одной лошади на две души земли было вполне достаточно (земли на две души – около трех десятин пахоты да огород).
Мать советовала отцу отдать меня в сапожники: «Ремесло за плечами не виснет, а сапожники везде и всегда нужны». Я и сам очень искренне хотел идти учиться сапожному делу. Мои школьные друзья и товарищи уже сидели «на липках», тачали голенища, прошивали задники, подбивали… Мать свела меня к соседу А.В. Базанову – хорошему мастеру и отцу Степана и Василия Базановых, с которыми я вместе рос и учился. Но Андрей Васильевич ответил отказом: «перерос он (мне было уже 12 лет), пальцы огрубели, да и бить нельзя – «ученый»! А без битья сапоги шить не выучишь!»
Андрей Васильевич добавил, что мать не должна соглашаться на попытки отца научить меня своему ремеслу: «Мастер он плохой, сам давно не работает, да и зол очень – забьет до смерти». Это было верно.
Мать хотела отдать меня в ученики к Дмитрию Кочерову – Копряку. Тот был очень ловкий сапожник, но пьяница, картежник и хулиган. Тетка Пелагея решительно осудила намерение матери. Отец, сам сознавая свои недостатки в мастерстве и в приемах обучения, молчал.
Прошло 1 сентября, мы копали картофель. Надо мной смеялись все сапожники, взрослые и подростки-ученики. Эти выходили в огороды позабавиться, не снимая фартуков, а я работал по-настоящему.
Положение мое становилось невыносимым. Мать ходила куда-то, хлопотала. Пришла к нам в избу учительница Александра Константиновна, сказала «проведать мать» (за полторы версты!), долго разговаривала с отцом, а уходя, сказала: «Непременно отвезите его в Губин-Угол, там двухклассное училище с общежитием и питанием, его примут». Что ответил ей отец, я не знаю, мать ничего не сказала, только расплакалась и поклонилась. Но прошла неделя, я продолжал работать в огороде, работал плохо, а когда отец заявил, что за такую работу кормить не будет, я перестал садиться обедать, уходил из дому. Думал идти к дяде Гаврилу – плотнику, мужу тетки Надежды, в Ершово, но и тут ничего не получилось, дядя Гаврила по пути «в работу» зашел к нам, матери сказал, что плотник из меня не выйдет: «Слишком грамотен – бить нельзя». Сам Гаврила служил в армии, но не умел ни читать, ни писать.
Должно быть, подействовали настойчивые уговоры матери, отец сказал мрачно, со злобой, что девать меня некуда и в хозяйстве я ни на что не нужен, повезет в Губин-Угол.
На снимке: группа рабочих у ворот Путиловского завода, 1905 год, Санкт-Петербург.