Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной
Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
Продолжение.
Впоследствии я наблюдал людей с таким же качеством среди офицеров старой армии и среди командиров Красной армии на фронте. Его назвали бы, пожалуй, бюрократом, но в моем представлении бюрократ – это человек, формально стоящий на букве закона и действующий вопреки здравому смыслу или просто бездействующий под прикрытием закона, а Лагерников умел работать и работал очень хорошо.
Он был необычайно высокого роста, носил русую бородку и усы, не курил и не пил водку. Жена его роста небольшого, полная красивая женщина, жила совершенно одна с двумя детьми, то есть общения с крестьянками и местными интеллигентками избегала. Может быть, различие в росте мешало Лагерниковым бывать вместе на улице и где бы то ни было.
Николай Федорович неделями разъезжал по своему району (три волости), знакомился с учительницами (учителей не было в этих волостях), знал многих крестьян, но выбирал для знакомства только грамотных и трезвых.
Приглядевшись ко мне, он без особого стеснения начал вести разговоры о безобразиях крестьянского быта и, как бы между прочим, о полной невежественности представителей местной и центральной власти, намекал на беспомощность и ненужность для народа особых «избранников божьих» (прямо о негодности и гнилости царского режима, о необходимости свержения царя он не говорил). Советовал читать книжки, в которых раскрываются исторические законы, о классовой борьбе рабочего класса.
Вскоре он дал мне «почитать» брошюры Энгельса «Развитие социализма от утопии к научной теории» и Либкнехта «От обороны к нападению», «Пауки и мухи». Наказал не давать эти брошюры «первому встречному», но людям, серьезно интересующимся судьбами народа, рассказывать содержание и даже давать для прочтения.
Я был очень благодарен Лагерникову, однако попытка моя прочитать статью Энгельса была неудачной: мои знания оказались недостаточными. На помощь мне пришел другой человек из служащих того же страхового агентства.
Старшим конторщиком и помощником страхового агента был Тимофей Егорович Егоров, тоже очень культурный человек лет 35, семейный, по-видимому, тяготившийся жизнью в селе и вскоре уехавший. Политическими разговорами Егоров не интересовался, семья для него была условием и целью жизни и работы.
Незадолго до начала реформы земского от огня страхования в село Ильинское был выслан из Кимр полицией за политическую деятельность Дмитрий Федорович Кулаков как политически неблагонадежный; его допустили к работе в страховом агентстве в качестве помощника конторщика, а потом и конторщика. Этому-то человеку я и обязан первыми политическими знаниями и первым опытом участия в политической борьбе против царизма.
Дмитрий Федорович был старше меня лет на 7-8, имел незаконченное среднее образование, готовился к поступлению в Учительский институт, очень много читал, умело подбирал книги для чтения (я тоже много читал, но читал «все подряд»). У него была красивая большая, с огромным выпуклым лбом, голова, покрытая мягкими, пушистыми, совершенно белыми волосами, тонкий, в меру большой нос, узкий рот с тонкими губами, заостренный подбородок, носил очки в белой металлической оправе. Был, несомненно, умен, мягок в общении, культурен и добр необычайно. Он был горбат, но это было совершенно незаметно, так ярко выражало его лицо сильную одухотворенность и ум, оно привлекало к себе и поглощало внимание полностью. Он казался не только мне, но и всем, кто знал его, «человеком не от мира сего», был поглощен наукой, поэзией и политической борьбой в пределах своих возможностей.
Он первым обратился ко мне с вопросом о моем бытовом положении, и когда я рассказал о себе все как было, он заявил, что «так жить нельзя», что физическое истощение может вызвать задержку в моем духовном развитии, что я нуждаюсь в постоянном товарищеском общении с людьми внимательными и культурными (чтобы не превратиться в отщепенца-индивидуалиста). Он сказал, что он сам заинтересован в том, чтобы иметь рядом хорошего товарища. Так он говорил мне уже после первого знакомства.
Серьезным шагом на пути устройства моей жизни «на разумных началах» было то, что Кулаков ввел меня в их интимный кружок, состоящий из трех человек: он, Кулаков, помощник волостного писаря Чагин (тоже высланный из Кимр, но по причинам вовсе не политическим, он был секретарем земского начальника, жил в квартире последнего и оказался виновником какой-то семейной неурядицы). Это был парень лет 19, высокого роста, здоровый, с прыщеватым лицом, брюнет, очень нравившийся местным вдовам и девицам среднего возраста, но любил послушать чтение хорошей книги и сам иногда читал в свободное от службы и свиданий время.
Третьим был псаломщик местной церкви Павел Васильевич, он имел образование за курс духовной семинарии, но не любил свою профессию (особенно наименования «божья дудка»), мечтал о переходе на гражданскую службу, так как, сталкиваясь повседневно с обрядовой стороной религии – своего ремесла, он был сознательным противником церкви и всякой поповщины. Сверх того, девушка, которую он любил, никак не соглашалась вступить в брак с псаломщиком. Он был старше всех нас, опытнее, потому на законном основании признавался всеми «главой семьи». Вскоре он уехал в другой уезд и поступил на работу в земскую управу.
Сверх того, по соседству с ними жил почтово-телеграфный чиновник Ивашев, человек высокомерный, гордившийся своим положением, но заинтересованный в общении с кружковцами: он играл на скрипке правильно – по нотам, а слушателями были только члены кружка, ибо в наших деревнях скрипка у крестьян не пользовалась признанием. Кулаков играл на гитаре, Петропавловский хорошо пел, и все играли на балалайке.
Они снимали квартиру у бабушки Акулины Марковны. Она была и стряпухой, готовила обед под руководством Павла Васильевича. По предложению Кулакова они приняли меня в свою среду и на свое иждивение (до приискания постоянной работы), сами платили за обед по 8 рублей в месяц каждый, а с меня положили по 2 рубля. Мне было очень неловко, но Дмитрий Федорович доказал, что стесняться нечего – расплачусь, когда буду иметь постоянный заработок.
На снимке: быт в российской деревне. Сенокос. Начало ХХ века.