Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной. Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг. Продолжение.
Вскоре я убедился, что наши сапожники-полупролетарии начали с большим интересом относиться к речам депутатов-социал-демократов в Думе, речи эсеров и даже «трудовиков» не привлекали их внимание, как раньше. Неурожай и бесхлебица заставили их круче повернуться в сторону заработка от сапога – «земля не кормит», а хозяева, пользуясь их дополнительной нуждой, начали крепко жать на заработной плате: снижали расценки, изменяли сорта обуви, за более сложную работу платили меньше, чем за обычную.
Мой ровесник и лучший приятель в деревне Иван Хлестов закончил ученичество в посадной мастерской в Кимрах, стал рабочим-посадчиком. Дома он бывал редко, по праздникам, но его приходы в деревню всегда сопровождались явлениями особого рода. Я видел, что парни охотно собирались вокруг него, а он говорил им то, что узнал о жизни рабочих, и о том, что думают и что делают рабочие. Говорил просто, но не стеснялся употреблять такие слова, как эксплуатация, капиталист, буржуй, пролетарии, социал-демократ. Парни очень внимательно слушали его речи. Мне становилось ясно, что наши ученые разговоры с Кулаковым и попытки втянуть в эти разговоры крестьян оставались далекими от настоящей практики. Хлестов успевал сделать за один день гораздо больше, чем все мы за неделю, а пожалуй, и за месяц. Из города, из мастерской завода пришел в среду мужиков свой брат-рабочий и по-своему, по-рабочему, просто, как умел, поведал истину.
Однако мне еще трудно было вполне согласиться с мнением Кулакова о способе, применявшимся эсерами в борьбе с царскими властями в центре и на местах, но, как бы то ни было, они основательно запугали своими угрозами наше волостное, да пожалуй, и уездное и кимрское начальство. Урядники, старшина и жандармский унтер-офицер, наезжавший для проверки поведения политических под гласным надзором (таким был среди нас Кулаков), зная, несомненно, о действиях эсеров в деревнях, ничего серьезного против них предпринять не смели, ограничиваясь донесениями начальству. А это обеспечивало и нам известную свободу деятельности. Именно этим мы объясняли сравнительно мирный исход одного нашего «провала» в том же 1911 году.
Мы читали книгу «Жизнь капитана Шмидта», изданную нелегально. Чагин «прогулял», не был на чтении, взял книгу с собою в помещение волостного правления, где он обычно спал на полу в канцелярии, чтобы почитать перед сном, а был пьян в тот вечер, проспал до начала «присутствия», сторож разбудил его, а книгу положил на стол, за которым сидел старшина, принимая просителей. Книга и попала на глаза этому представителю власти, как только он явился и сел на свое место. По совету волостного писаря старшина вызвал урядника; произвели обыск в имущества Чагина, нашли еще одну книгу нелегального издания. Но… дело ограничилось тем, что книги были сожжены в печке в присутствии свидетелей – сторожей волостного правления. (Правда, над Чагиным посмеивались, намекая на то, что все это сошло с рук так просто потому, что власти боялись заступничества его высокой покровительницы в Кимрах.)
Понравился мне и прием, примененный эсерами для распространения листовок революционного содержания. В обычае православной церкви было раздавать молившимся по окончании службы при выходе из помещения церкви в праздники листки с проповедями из «жития святых». На бумаге, вполне пригодной для свертывания козьих ножек из махорки, церковь печатала эти издания, а наверху листка помещался херувим, богородица или образ соответствующего святого. Богомольцы не только охотно брали, а буквально вырывали эти листки из рук раздающих (из-за качества бумаги!), иногда дело доходило до драки. В первые годы после революции, когда верующие, исполнив все полагающиеся обряды, приходили домой, говоря: «Бог милости прислал», бывали случаи для них непостижимые: листки того же размера, на такой же бумаге, но без херувимов и с подзаголовком: «Да здравствует земля и воля», «В борьбе обретешь ты право свое!», а потом слова о бедствиях народа, об угнетении крестьян помещиками и чиновниками, о необходимости свержения самодержавия и прочее и прочее. В этих листовках крестьяне призывались не медлить, а действовать сейчас же, уничтожать усадьбы помещиков, «пускать красного петуха», чтобы выкуривать их, помещиков, из деревни, захватывать и делить помещичьи земли и т.д.
Мы же не получили ни одной листовки, ни одной листовки не направили в деревни нашего района и социал-демократы. Мы принуждены были пользоваться только легальными возможностями печатной пропаганды, да и то через чужие руки. Мы довольствовались чтением крестьянам речей социал-демократических депутатов в Думе, напечатанных в кадетских газетах.
В свободное от работы и учебных занятий часы мы, по настоянию Чагина, продолжали чтение художественной литературы, а она была только подцензурной. Читали произведения Лескова, Мельникова-Печерского, Глеба Успенского, Короленко, Гарина-Михайловского, Горького, Л.Андреева, Бунакова и др. В произведениях Успенского и Короленко мы видели много правды из жизни деревни, видели правдивое изображение обыкновенного, рядового мужика, но… и они опаздывали. Описанные ими типы крестьян в нашей местности вырождались, исчезали и к 1912 году исчезли почти полностью. Все другие писатели изображали крестьян такими, какими наши крестьяне не были, каких мы не видели и не знали.
Мне казалось иногда обидным, что писатель, представляя мужика, в том числе и моих родственников и знакомых, да и меня (далеко ли я ушел от людей нашей деревни!) в числе других, какими-то безграмотными идиотиками или мелкими жуликами, способными на любую подлость и гадость за рюмку водки, или вроде старого мудреца-философа, располагавшего двумя словами для выражения всей своей мудрости: «Тово, да не тае», «тае, да не тово!» Таких не было у нас, а если и были, то где-то прятались от глаз действительных, настоящих мужиков, мы их не встречали. Не было у нас и шутов гороховых, вроде хвастающих своими хулиганскими проделками стариков, а если такие и встречались изредка, то они вызывали всеобщее презрение на только взрослых, но и детей.