Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной. Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
Продолжение.
Другим писателем мужик изображался высоким бородачом, в длинном армяке, лаптях, с кулачищами, ручищами, ножищами, вообще со многими «щами», вроде Микулы Селяниновича – богатыря святорусского и т.п. И такого мужика у нас не было. Правда, походил на такое чудовище и у нас один мужик – Егор Сок, но при всех богатырских качествах он был большой чудак: увлекшись чтением какой-то огромной «священной» книги, кажется «Апостолом», он ходил с нею из дома в дом в зимние вечера и читал по церковно-славянски притчи и поучения неграмотным бабам, т.к. мужики упорно не желали слушать его. Читал и сам не понимал прочитанного, пока не встретился с очень понятной для всех фразой: «В рот те сто х***в!» Книга была рукописная, церковно-славянская буква «Х», такая же полезная и безобидная, как и прочие, была сапожниками понята по-своему. Сок потерял всех слушателей, а затем и сам перестал верить в «священные книги».
Одним словом, писатели по большей части выдумывали мужика по своему представлению, в соответствии с интересами и потребностями своих классов, своих хозяев или своих собственных.
Настоящего, действительного крестьянина-мужика в литературных произведениях, которые мы могли доставать и читать в те годы, не было, да и не могло быть; писатели того времени смотрели на мужика или глазами барина – вчерашнего крепостника, или глазами интеллигента, видевшего крестьянина через окна помещичьей усадьбы или городского особняка, в лучшем случае – из окна вагона. Эти «жалели» несчастненького «мужичка», снисходили к нему с высот своего помоста («мучеников за народ») вроде Иисуса Христа после распятия (с креста сошествие и явление народу). Снисходили к этому всеми обиженному и обездоленному существу с недосягаемых для него, мужика, вершин своей идеологии «критически мыслящих личностей» – индивидуализма и идеализма. Я чувствовал в этом «схождении» нечто более, чем простое презрение, нечто… Да что об этом говорить, я ненавидел злобной ненавистью всю эту жалостливую, слезливую, отвратительную, оскорбительную, слякоть идеологическую! О том же чувстве говорили мне и мои товарищи и земляки в 1911-1914 гг.
С каким отвращением воспринимали мы завывание «спасителей» из них: «Стонет и тяжко вздыхает, бедный наш русский народ, руки он к нам простирает, нас он на помощь зовет…» Кто вы, что называете нас «бедными», простирающими к вам руки, зовущими вас на помощь?!
Мы, составляющие подавляющее большинство, производящие хлеб и все, что нужно вам для жизни. Мы, на шее которых вы сидите. Мы, которым достаточно разогнуть спины, чтобы все паразиты исчезли! Разве можно говорить о нас так, как говорите вы? Нет, мы не бедный русский народ, а народ могучий, преисполненный сил, народ, уже открывший глаза, проснувшийся и уже разыскивающий тех, кто должен пасть…
Может быть, это суждение – продукт молодости, наивности, неопытности… Но оно кажется мне правильным и сейчас. Может быть не все работники были так горды и самоуверенны, может быть не у всех у них так остро проявило себя чувство собственного достоинства, как у моих ближайших соседей и товарищей (Иван Хлестов, Петр Шагов, Степан Базанов, Василий Базанов, Василий Усачев, Михаил Седов, Яков Комолов, Алексей Пошлов, Павел Кочкин и многие, многие другие), может быть, они составляли меньшинство среди людей тихих и равнодушных к угнетению и презрению «высших» к «простолюдину», но они были, были – и от них зависело будущее, будущее всех!
Мы не стонали, мы не простирали ни к кому руки, мы не звали на помощь, потому что мы были силой революции, потому что мы стихийно влеклись к революции, мы не могли работать и жить по-старому. И мы ждали прихода вождей, которые повели бы нас в бой, и мы дождались их не на помощь, как «несчастненькие», а для руководства нами как силой революции в предстоящем бою с врагами. Нам нужна была партия не плаксивых, слезливых «жалельщиков-жалобщиков», страдальцев «за народ», а партия стальных и смелых, непоколебимо стойких, партия, знающая что делать! И она уже действовала среди нас.
Мы жили и работали в массе крестьян, которые, даже будучи неграмотными, зачастую были людьми зрелыми, самостоятельными, крепкими в своей воле. Я видел нередко, что эти «простые» люди были по способностям своим несомненно крупными, даровитыми, мыслившими не хуже, а гораздо лучше и глубже соседей – помещиков, попов и чиновников, мыслившими неизмеримо глубже, чем влюбленные в себя нарциссы из превыспренных интеллигентиков. Мы были среди тех, быт которых послужил предметом серьезного научного исследования Ильина, «профессора Ильина», как мы по-своему определили автора книги «Развитие капитализма в России».
Ильин раскрыл нам глаза на наши собственные производственные отношения. Такого человека и ждали, ждали не в качестве жалельщика, «рыдающего за бедный народ», а в качестве правильно указывающего путь борьбы, твердого, сурового, не рассматривающего нас как рабочих скотов, а видящего в нас могучую боевую силу революции, один из главнейших отрядов ее в союзе с фабричным пролетариатом. Ленин и нашел нас в своем великом исследовании. Он показал нам, как растут классы и классовые противоречия среди нас, обнаружил самую подоплеку первого закона капитализма: «от трудов праведных не наживешь палат каменных!» Мы увидели, что нас грабят все стоящие над нами, мы знали об этом, и мы ждали и дождались тех, кто знал что делать.
Классовая борьба в деревне проходила в более сложных формах, чем в городе или фабричном поселке. Мы боролись против самодержавия, боролись против помещиков, за волю и землю, но одновременно мы боролись уже против кулаков-мироедов, ростовщиков, действовавших в сельском хозяйстве, и вели ожесточенную борьбу против капиталистов-эксплуататоров городских и деревенских; в этом направлении наша борьба сливалась с классовой борьбой всего рабочего класса.