Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной. Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
Продолжение.
Сапожники не вздыхали и не плакали, не стонали, когда обнаруживали, что хозяева обсчитывают, обворовывают, обманывают их, мы не слышали их стонов, а слышали скрежет зубовный наших товарищей, возмущение которых рвалось наружу, но еще не имело выхода. Бывали случаи, когда отдельные рабочие-ремесленники, не имея достаточной выдержки, в одиночку бросались на хозяина с ножом и погибали.
Народ проснулся в 1905 году, исполненный сил, не стонал и не вздыхал больше. А песни его и раньше и теперь были всякие: и «Вниз по Волге-реке» и «Словно море в час прибоя…». А между ними и вместе переплетались между собой и заунывные, и задорные, и печальные, и веселые. Мы пели в зависимости от настроения и те и другие, а в праздники в поседках преобладали песни вроде «По улице мостовой» или «Я полоску млада жала…». Время песен, подобных стону, к 1911 году в нашей местности прошло, песни эти вышли из моды, их пели очень редко, да и то пьяные настолько, когда и помещику было как-то жаль себя, не только мужику. Да пели на Масленице протяжные, обрядовые, в хороводе, но это по обычаю. Не то опоздало мое поколение и потеряло, не застало этих стонотных песен, не то эти песни пели по особому заказу помещиков специалисты в трактирах, а народ не пел их и пятьдесят лет назад. Между прочим, мне кажется, что Лев Толстой любил «Протяжную» и «Дубинушку» вовсе не за «стон» в них, в них нет «стона», а за их великий простор, ширь безграничную, за то, что в них выражена могущественная воля народа к жизни и трудовая доблесть его.
В 1911 году в августе я был в Москве, искал работы, работу не нашел, говорил с земляками о социал-демократах, ответы на мои вопросы были очень странные: «Мы все теперь социал-демократы, все рабочие стали социал-демократами!» Я думал, что надо мною смеются, очень обижался (про себя), и меня действительно поднимали на смех, но по другому поводу. Только впоследствии я разобрался в этом сложном обстоятельстве: рабочие все, сплошной стеной заслонили свою партию от всех и всяких наблюдателей. И при помощи очень правильного способа – утверждать, что в Москве нет социал-демократов, исходя из «я не социал-демократ и не встречал социал-демократов» – стало просто невозможно, этому не поверил бы и городовой, а не только специалист по розыску. Кто в Москве в 1911 году не знал, что социал-демократическая рабочая партия существует и что в самой Москве действует организация этой партии, имеет свои ячейки на всех крупных предприятиях! А когда все рабочие стали называть себя социал-демократами, «всех» разыскивать стало бессмысленно.
Вернулся я домой без всякой печали. Москва мне не понравилась. Сплошной камень в центре и деревянные двухэтажные коробки вместо домов на окраинах; тесно; на улицах везде начальство, много людей грубых и много жуликов, а рабочие живут не в Москве, а вокруг Москвы, у застав и за заставами, в тесных, грязных помещениях, в подвалах и полуподвалах. Мне пришлось ночевать в комнате одного товарища, он жил вдвоем или втроем с другими, спали на грязном полу и на грязном матраце, а мне дали место на полу на каком-то вонючем тряпье; ночью пол каменный стал от ближней уборной грязным, должно быть протекало, бегали мыши; холод невыносимый, хотя и в августе. Обедают в харчевнях, еда дешевая, но очень скверная. Так жили люди из постоянных москвичей. О наших сапожниках, приезжавших на сезон, и говорить нечего: они спали тут же в мастерской, между верстаками, как говорили, «на колодках, фартук под себя и фартуком покрывались…».
В деревне казалось несравненно лучше и летом и зимой, по крайней мере, пол не каменный, не замерзнешь, если не поленишься протопить на ночь лежанку, и воздух чище. «Душный воздух, дым лучины, под ногами сор… паутины… узор» можно было видеть в нашей деревне только у самых нерадивых, самых ленивых хозяек. Правда, я наблюдал такую картину в 1919 году в Курской или Воронежской губернии, в избе с двумя хозяйками. Они «лаялись» каждое утро из-за того, кому за водой идти, кому за соломой – печь топить, кому подметать полы и т.д., и обычно половина работы оставалась не исполненной; сор в избе этой был не только на лавках, а и на столе, на полках и на шкафу. Я видел, что каждая баба старается производить его – сор, как можно больше, и забрасывать его на стол и даже на иконы: результат их бешеной ненависти.
Мое возвращение из Москвы никого не удивило: «Москва не кормит. В Москве калачи – горячи, да купить-то их не на что!» Сапожники, работавшие в Москве, это очень хорошо знали.
В 1913 году я побывал в Москве еще раз, зимой, в конце февраля. Остановился у И.И. Федулова, с которым учился в Губин-Угле. Федулов окончил сверх двухклассного училища торговую школу в Москве, а теперь состоял на службе конторщиком в управлении епархиального церковно-свечного завода, под руководством дьякона, управлявшего заводом. Жил он в доме завода под надзором того же дьякона в отдельной, довольно благоустроенной комнате и жил безбедно. Дьякон был, по словам Федулова, человек просвещенный и даже либерал в политике. Он не только разрешил Федулову поселить меня дня на два – на три, но и посоветовал ему «показать» мне Москву и прежде всего кремлевские древности. Мы ходили по улицам Москвы, дошли до Кремля, видели колокольню Ивана Великого, царь-пушку, царь-колокол, но в палаты нас почему-то не пустили, не были мы и в усыпальнице царей московских. Мне все это показалось очень обыкновенным, давно знакомым: так хорошо я запомнил все из учебников по истории России; никакого удивления и даже интереса не вызывало. И Федулов смотрел на эти «чудеса» довольно равнодушно, они были известны еще с детства. Возможно, сказался недостаток нашего общего образования, а скорее всего сказалась – дала о себе знать наша политическая враждебность к царизму. Квасным патриотизмом мы, во всяком случае, не страдали. Когда мы рассказали в одной рабочей семье о своих впечатлениях, над нами искренне смеялись: «Мало вам живого царя, пошли смотреть еще и мертвых!»
У П.А. Б-ва из с. Ильинского, работавшего конторщиком на макаронной фабрике Динга, зашел разговор на политические темы: муж и жена Б-ы, оказывалось, были сторонниками социал-демократов (жена произносила «социаль-демократы»), но держались они совершенно противоположных взглядов по важнейшим вопросам классовой борьбы и революции. Жена утверждала, что рабочие не остановятся на свержении царизма, а пойдут дальше, произведут социальную революцию, установят диктатуру пролетариата. Муж горячился и доказывал, что она ничего не смыслит в политике, что увлеклась речами сторонников Ленина и т.д. Сам он был приверженцем «умеренных». Здесь я впервые услышал наименование: «большевики» и «меньшевики» от людей, имевших возможность слушать тех и других непосредственно. П.А. хвалил меньшевиков за «трезвость мысли», за «деловой» подход к задачам демократической революции. И тут обнаружилось, что П.А. смешивает социал-демократов с кадетами, он был буквально пленен доводами в пользу «умеренности» и «постепенности» Милюкова, читавшего лекции рабочим в клубе при фабрике Динга и руководившего организацией «партии народной свободы» из мастеров и служащих фабрики. Б-нов величал Милюкова «профессор Павел Николаевич», высказывал к нему великое почтение и преданность, а жена Б-ва называла Милюкова ханжой, царским прихвостнем, контрреволюционером. И в этом разговоре я получил ответ: «мы все теперь социал-демократы!» Но я видел уже, что социал-демократы бывают разные, и такие, которых царские палачи бросают в тюрьмы и угоняют в далекую ссылку, и такие, которые ведут споры с Милюковым в рабочих клубах в присутствии и под охраной царской полиции.
Меня очень озадачило то, что Б-нов, человек сравнительно грамотный и культурный, прославивший себя в революции 1905 года тем, что на глазах у всех сорвал с ремня у городового винтовку и разбил ее о камни мостовой (городовой заплакал: «Меня же теперь расстреляют!»), смешал без зазрения совести, называя себя социал-демократом, меньшевиков с кадетами. Мне опять было не по себе из-за раскола в партии, становившейся для меня все более и более необходимой, своей; я еще не знал до этой поездки в Москву, что и здесь социал-демократы раскололись и что теперь существуют две партии социал-демократов и обе называют себя рабочими.