Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной
Глава 1. Один из множества великого
Продолжение.
С Иваном мы росли вместе, наши матери были подругами и казались нам общими, как и матери Василия Базанова, Василия Усачёва, Петра Егорова, Петра Шагова и других однолеток в деревне. В семье Хлестовых мне и пришлось видеть все ужасы деспотизма и бесправия. Мать Ивана Уфросинья (наш говор не только «окающий», но и «укающий», у нас «о» и «а» произносили близко к «у» в начале слова: убижает, Укулина) была в то время женщиной молодой, красивой, черноволосой, чернобровой, с длинной косой, что в нашей местности встречается не часто, работящей, покорной до полной бессловесности в обращении с мужем, преданной ему и любящей своих детей до крайности (их было у неё трое). И вот такую-то жену и мать её владыка Дмитрий Хлестов избивал смертным боем, пьяный и трезвый, в дому и в поле, на улице и на гумне, везде, когда приходил в бешенство, в ярость. А бывало это у него чуть ли не каждую неделю.
Осенью мы играли с Ванькой у гумна, где отец его и мать молотили ржаные снопы, на других гумнах молотили снопы другие семьи, отовсюду слышался размеренный стук цепов, пахло дымом из раскрытых дверей овинов, всё было очень хорошо, день был солнечный, молотьба – это почти праздник, хотя работа и тяжёлая. Вдруг послышался громкий, страшный крик женщин: «Убивает! Убивает! Батюшки, Митрий Офросинью убил!..» Мы бросились на гумно Хлестовых и застыли от испуга: на снопах лежала мать Ивана, голова её была в крови, кровь текла из носа и изо рта, а Митрий бил её ногами и кулаками, а она молчала, от каждого удара, как мешок, подавалась то в одну сторону, то в другую. Дмитрий опомнился, когда народу у гумна собралось много, когда женщины и мужики уже хотели отнять Офросинью. Он схватил её за косу и потащил по меже к дому. Мы шли за ним, плакали. Межа была длинная, до 90 сажен. Дмитрий несколько раз останавливался, перематывал косу жены с одного кулака на другой и снова тащил… У самой избы он бросил Офросинью, вынес ведро с водой и вылил всю воду из ведра ей на голову; она ожила, а он ушёл на гумно.
Иван узнал подробности этого события от матери: вдвоём молотить очень трудно и долго, мать устала, обессилила, задела цепом за цеп отца (за этот огрех во всякой семье отец бил виновного своим цепом по рукоятке, иногда выбивал цеп – не сбивай с порядка-такта, а бывало, удар приходился и по руке), отец рассердился (тоже устал), размахнулся цепом и ударил ее по голове, после этого она ничего не помнит.
На другой день Офросинья опять молотила рожь, а на сочувствие соседей отвечала руганью: «Нечего подсматривать да языки чесать, дело семейное, разберёмся без вас!»
Меня такие семейные дела не только приводили в ужас, но и крайне возмущали, вызывали желание отомстить Дмитрию Хлестову. И не меня одного, мы все считали это настоящим злодейством. «Когда будем большими, – говорил я Ваньке,– мы отплатим ему за это, будем бить, пока прощенья не запросит!» Но Ванька на это не отвечал, он любил своего буйного отца; пожалуй, гордился им, как удалым разбойником, вроде Стеньки Разина. Возможно, что и сам Дмитрий Хлестов внушал ему, что он и есть разбойник, каким был Степан Тимофеевич Разин. А матерей всех бьют…
В стране сапожников-полурабочих этот режим, как я уже сказал ранее, действовал не во всех семьях и не всё время. Отец, муж-ремесленник, мастеровой, работая вне дома, на стороне, например, в Москве, бывал дома очень редко: появлялся на месяц, на два во время покоса и уборки урожая в поле и на неделю – зимой, на Святки. Причин этому было много: дорога дальняя до 160 вёрст, пешком и в неделю не дойдёшь, да столько же обратно… А когда провели железную дорогу, не было денег на билет, заработка едва хватало на харчи и на подати; кроме того, почти все сапожники были слабы на водку, не пили два-три человека, в их числе мой отец (но отец был плохой мастер, неудачник, хозяева доверяли ему только починку, а на починке и без водки заработка не доставало и на прожитие). Но была причина и поважнее: работа сапожника – шитьё обуви – была, при всей мизерности заработка, легче работы в поле, в сельском хозяйстве, и выгоднее. Да в зимние месяцы в сельском хозяйстве и делать было нечего.
Мужики и парни-сапожники из наших деревень настолько привыкали к жизни в городе, что хозяйство и землю считали обузой (до 1903 года), не любили; были весьма горды тем, что жили в Москве или Петербурге; на постоянных обитателей деревни смотрели свысока, чуть ли не с презрением. Некоторые мужики обзаводились в городе другими семьями; а «выходившие в люди» мелкие хозяйчики увозили в город деревенскую семью, эти бросали землю совсем, избы их стояли заколоченные.
Вообще работавшие в городе были культурнее, дрались только пьяные, редко, к семейным относились хотя и по старине, но помягче оседлых хозяев, детей своих не били кулаками и чем попало, а секли прутьями, женам синяков не ставили; сора из избы не выносили, т.е. били дома, втихомолку.
* * *
В 1902 или 1903 году мой отец возвратился в деревню весной, раньше времени. В Москве была безработица, а кроме того, у него болел костоедом указательный палец правой руки. Без этого пальца починкой обуви заниматься было невозможно, хозяин и рассчитал отца. Он остался в деревне. Для меня и матери наступили дни тяжелейших испытаний, «черные дни», как говорила мать, вспоминая привольное житье до возвращения отца. Отец не пил, не курил, но был невероятно высокомерен, строг, а в жестокости превосходил всех грамотных и безграмотных. Он считал, что без него мать избаловала меня и что он обязательно «теперь исправит ошибки матери…». За каждое действие, казавшееся ему проступком, он избивал меня и, что было невыносимой пыткой для меня, избивал мать; совершал он это как раз «по-культурному», тихим путём, дома, чтобы никто не видел и не слышал. Защитой нашей была тётка Пелагея Фёдоровна; она была старше отца, он не мог противиться её требованиям прекратить истязания.
И вместе с тем, все окружающие считали отца человеком порядочным, хорошим семьянином. Так было до революции 1905 года. Революция «отрезвила» и пьяных и трезвых от мужицкого самодурства, но об этом – в своё время и на своём месте.
О том, каким представлялся мне отец и каким он был на самом деле, можно судить по содержанию одного события, пережитого нами в 1901 году. Эта картинка не будет лишней для полноты моих воспоминаний, она врезалась мне в память не менее сильно и глубоко, как и событие в семье Дмитрия Хлестова.
На снимке: крестьянский быт в деревне.