Неизвестный солдат о себе и других. Часть 2. Из глубины жизни народной. Продолжение
Большие трудности, которые мне приходилось преодолевать в деле разъяснения солдатам призывов и всей политической линии большевиков, обуславливались не только засоренностью языка газетных статей и листовок, иностранными словами, но и тем, что у меня в те дни были очень слабые представления о теоретических и практических разногласиях социал-демократов большевиков и социал-демократов меньшевиков, очень слабые знания истории раскола социал-демократической партии, вообще по истории партии. Помощь Сарры Бланк, при всей пользе ее, была недостаточна. Сара сама была очень молодой, хотя и вышла из подполья (мне кажется, что ей было не более 19-20 лет), я нуждался в руководителе и воспитателе из старых большевиков. Необходимо было иметь учителя, знавшего историю большевизма и теорию марксизма во всем ее объеме, т.к. я был сам очень требователен к себе, да к тому же и самолюбив, сам хотел «все» знать.
Должно быть, Сара Бланк предложила мне принять участие в переписи населения, организованной городской думой для подготовки списков избирателей в районные думы и в новый состав городской думы (но перепись, судя по содержанию карточек, в Москве носила всеобщий характер). Я должен был работать в Сокольническом районе. Здесь организатором переписи был Совет рабочих депутатов.
Меня вызвали в Совет рабочих депутатов, комиссия по переписи выяснила насколько я грамотен, а когда я сообщил, что работал конторщиком в земском страховом агентстве и состою членом Московского общества взаимопомощи коммерческих служащих, приняли в состав переписчиков без всяких испытаний.
Меня взял в свою группу товарищ Малёнков, который, как мне показалось, отнесся ко мне более, чем внимательно.
Кто был товарищ Малёнков – тот ли, именем которого теперь названа 2-я Сокольническая, я не знаю. Товарищ Малёнков, которого я помню, был большим и знающим революционером.
Если бы спросили меня, какой внешностью обладал товарищ Малёнков, я не смог бы ответить. Он был очень обыкновенным человеком, выше среднего роста, в длинном осеннем пальто, в кепке, а лицо у него было самое простое – рабочее, виден был большой ум и спокойная воля человека, знающего свое место в обществе и знающего что делать. Не было на этом лице ни усов, ни бороды, ни жгучих глаз. Встречаясь с
т. Малёнковым с каждым разом я убеждался все более и более в его несокрушимой целеустремленности и простой честности. Он был старше меня лет на 10, на 12, значит ему было тогда 32-34 года, может быть и несколько больше, ведь мы, деревенские жители, возраст привыкли узнавать у мужчин по длине бороды и усов.
И что особенно меня поражало, он ничего не говорил, т.е. говорил очень мало, а слушал, не перебивая меня, очень внимательно и подолгу. Правильнее, сам он молчал, а меня заставлял (без всякого принуждения, конечно) говорить обо всем, что ему было интересно, очень много; я и выкладывал ему все, что знал о жизни солдат, о положении в деревне, о своих успехах и неудачах в беседах с товарищами солдатами. Не скоро я заметил, что его краткие и односложные замечания были всегда очень деликатными, очень умными, своевременными, что этими замечаниями он направлял и вы-правлял ход моих суждений, весь ход моего мышления.
Техника переписи не вызывала никаких затруднений, я обходил с переписными бланками одну сторону улицы, Малёнков – другую, но отношение к нам жителей было неодинаково и очень сложно, оно определялось классовыми отношениями людей.
В то время, как Малёнков без всякого труда входил в любую квартиру и раздавал для заполнения или сам заполнял переписные бланки, я принужден был зачастую выдерживать самое откровенное презрение и недоверие со стороны некоторых жителей, причиной было мое солдатское положение, а отчасти и мой вид, на который до этого я не обращал никакого внимания. А внешний вид у меня действительно был более чем непривлекательный.
Одет я был в грубо сшитую и нескладную солдатскую шинель, в яловочные сапоги и прочее солдатское обмундирование, такое же грубое и нескладное, как и шинель – ускоренного пошива на смертников. Кроме того, мы перестали в это время носить поясные ремни, шинель походила на какой-то подрясник.
«Солдатское» социальное положение и этот неряшливый вид и были причиной протестов «чистой» публики. Барыни вслух выражали искреннее удивление: как могли доверить перепись таким «чудовищам»! Были случаи, когда заглянув в дверную щель или через дверную цепь, такие обывательницы предлагали мне передать переписные карточки не входя в помещение; было и другое – одна из барынь приказала прислуге вынести и отдать мне рубль, а когда я отказался принять, удивляясь, сказала: «А я думала, что нищие умеют быть благодарными!»
Особо оскорбительную сцену устроили два офицера, жившие в одной комнате, при мне они говорили, что возмущаются действиями властей, поручающих дело переписи «скотам». Один из офицеров в строке о социальном положении написал «козак». На мое замечание, что такое определение инструкцией не предусмотрено, он ответил: «Ты еще поговори у меня!», а другой посоветовал: «Выгони его вон в шею!» Мне приходилось молчать, потому что товарищ Малёнков строго наказывал не вступать в пререкания с кем бы то ни было, вести себя как можно культурнее.