Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной
Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
Продолжение.
Кроме того, нельзя было не согласиться с доводами бывалых людей, живших в Москве сапожников; они говорили, что рабочие уже поднялись против царя и помощников, а для них требование «земли и воли» совсем не подходит, земля им не нужна, а если они захотят сесть на землю, кто будет работать на фабриках? Да на всех тогда и земли не хватит. Выходило так, что без рабочих никак в революции обойтись нельзя. И додумывались своим деревенским умом до мысли «почему нужны две партии, а не одна партия, которая была бы защитницей интересов и рабочих и крестьян?».
Успех эсеров в деревне, поэтому был незначительным и непродолжительным. Кустари-сапожники, нередко смотревшие на землю как на обузу, с эсерами возились еще меньше. Постоянные столкновения с хозяевами из-за уровня заработной платы, из-за штрафов, обсчетов и прочее сливали их интересы с интересами фабричного пролетариата. Мало-помалу они начали прислушиваться к призывам социал-демократов, а между тем и сама социал-демократическая партия доказала, что она и является подлинной защитницей интересов рабочего класса и трудящегося крестьянства, в особенности деревенской бедноты, т.е. тех же сапожников-кустарей. Было заметно, однако, что крестьяне – сельские хозяева и даже полупролетарии в отношении революционных действий ведут себя в большинстве своем настороженно и нерешительно.
Группа социал-демократов оказалась вполне понятной в последующие месяцы 1905 и 1906 года всем крестьянам-кустарям в деревне. Она призывала свергнуть самодержавие, установить полную свободу для всех граждан на основе демократических порядков, ввести 8-часовой день для рабочих, повысить заработную плату и т.д.
И в деревнях оказались люди, знавшие, что такое революция, и державшие связь с партией социал-демократов. Дмитрий Хлестов читал газету, имевшую особый вид: она была напечатана на плотной глянцевитой бумаге, название ее было сложено из ярко-черных больших и удлиненных букв: «Новая жизнь». Когда он прочитал газету и оставил ее дома, мы взяли ее и в свою очередь пытались читать. В памяти сохранилось впечатление только от внешнего вида, содержание газеты оказалось нам недоступно. «Новую жизнь» дал почитать Хлестову учитель Сергей Александрович Вершинский. Сергей Александрович после 1905 года был уволен царскими властями с должности и выслан куда-то в другое место.
Стало известно, что в селе Ильинском у сидельца казенной винной лавки неизвестные люди отобрали деньги, выручку от продажи водки за несколько недель. Говорили, что это сделали социалисты-революционеры, деньги взяли на дело «народное», на дело революции. На крестьян это действие эсеров произвело нехорошее впечатление. Им казалось, что грабеж всегда грабеж, а слово «экспроприация» было не только не понятно, а и непроизносимо на мужицком языке.
«Кто поручится за честность этих социалистов? А если они обыкновенные воры-грабители? А может быть, это сам виноторговец подстроил, сговорился с приятелями, да и украл казенные деньги!»
Народ еще не признавал «народным» дело, совершенное без его согласия и участия, и не мог еще отделить «казенное» от народного, да по существу он был прав.
В том же селе и в то же время (летом 1905 года) обнаружил себя в качестве революционера-социал-демократа земский страховой агент, после заключения в тюрьме сосланный к нам за политическую деятельность еще до начала революции. Он быстро нашел друзей среди крестьян-сапожников, устраивал с ними тайно беседы, раздавал через них листовки. Его уважали. Однажды он заявил своим сторонникам, что его вызывают на место постоянной революционной работы, что в одном фабричном городе нужно поставить издание партийной газеты, а денег и на дорогу и на газету нет. Решили воспользоваться суммой в 1000 рублей из кассы страхового агентства. Страховой агент написал расписку, провел по книгам в расход эту сумму, написал, что берет деньги на партийные цели, на дело революции, дает обязательство отчитаться в их расходовании перед партией и революционным правительством и народом, как только будет возможность к этому. Об этом знали многие крестьяне, а рассказ об этом я слышал от своего отца, лично знавшего страхового агента и считавшего его очень хорошим и порядочным человеком. Отец называл его фамилию, она была известна по волости, но я не могу вспомнить ее.
Летом узнали о восстании моряков на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». «Бунт» потемкинцев и увод ими корабля в Румынию, в страну, о которой крестьяне слышали в связи с турецкой войной, казался чем-то неоправданным причинами, кое-кто говорил о «позоре» для России и для русского военно-морского флота. Все были как-то удручены, думали, что у моряков получилось «неладно». Сравнение поведения потемкинцев с поведением моряков «Варяга» вызывало смущение и какую-то растерянность. «Бунт из-за харчей» – еще не революция, такие бунты бывали и раньше не раз, но не было случая, когда русские моряки сдавали бы свои корабли в чужие земли без боя.
Мы, мальчишки, тоже не могли разобраться в поведении матросов. Вслед за взрослыми удивлялись тому, что «Потемкин» не дал боя царским властям у берегов России. «Раз бунт, так уж нечего бояться смерти, дерись до последнего!» И другое: почему рабочие не поддержали моряков и моряки – рабочих? Почему солдаты не выступили вместе с ними. Наша логика была проста и жестока: раз не поддержали – значит, и поддерживать было нечего.
В самое жаркое время лета случилось большое несчастье и в нашей мальчишеской жизни. Лес, в котором мы проводили большую часть дня, в котором мы вырастали вместе с молодыми деревцами, рядом с грибами и ягодами, горел!.. Лес, где был наш постоянный праздник, погибал! Над самой серединой его, там, где деревья поднимались высокой зеленой стеной, поднимался до самого неба крутящийся столб дыма. Он казался чудовищем, пожирающим лесную чащу, горой черной, с желтыми и белыми просветами, казавшимися поднимающимися вверх облаками. Столб уже дотянулся до солнца, и оно светило сквозь дым красным вечерним светом.
Мы бежали все, сколько нас было в деревне, без уговора, без приказа старших, без криков, без дороги к лесу, а столб дыма расширялся с каждой минутой, казалось, уже обнимая весь лес, и закрывал, как туча, половину неба. На месте многое было неожиданным и странным. Огонь и дым распространялись в нескольких местах одновременно и в разных направлениях. Тушить пожар не было никакой возможности. Наши попытки захлестать лапами ельника огонь в одном месте кончались тем, что нам приходилось бежать от огня, наступавшего из другого места. Лес обречен был на гибель, он умирал. И не было средства спасти его.
И вот, в этой черной смерти нашего леса вину пытались свалить именно на нас, на постоянных обитателей леса, на мальчишек! Нас обвинили в том, что мы сами, своими руками подожгли наш второй дом, место наших лучших игр и забав, где проводили мы полжизни. Нас вызвали и собрали на деревенский сход, чтобы судить за поджог леса.
Известна всеобщая страсть мальчишек к огню: среди людей этого возраста я не знал, кто не был бы огнепоклонником. Первобытная стихия огня влекла нас неудержимо к себе при всех обстоятельствах. Мы часами вертелись возле затопленных печей в овинах, и не только из-за картошки, которую пекли в золе, мы наслаждались зрелищем горящих дров и дымом, мы целые дни сидели у пастушеских грудков-костров при стаде, мы готовы были разводить грудки везде, лишь бы огонь не угрожал строениям, ометам, стогам и лесу. Но все мы были очень осторожны, искренно боялись пожара, предупреждали возможность его возникновения. Некоторые из мужиков, пользуясь нашим первобытным влечением, готовы были иногда порадовать нас, помогая устраивать костры в поле и в лесу, и мы знали, что они страдают той же страстью. Чаще других устраивал костры для нас Дмитрий Хлестов, особенно на реке во время рыбной ловли и в поле осенью после уборки льна со стлища.
Был за нами грех с грудками и накануне пожара в лесу. Это и служило основанием для обвинения нас в поджоге леса. Но мы знали и понимали всю серьезность опасности: грудки свои мы затушили и залили водой, когда уходили, остатки углей подмели к середине обгорелого места. И все-таки улики были настолько убедительны, что некоторые из нас готовы были признать за собой вину и примириться с наказанием. Взрослые парни утверждали, что они «все видели, все знают», что мы, а никто другой виноваты в поджоге, что дело это наших рук. Но некоторые, в том числе и я, заметили, что огонь шел не от места, где мы раскладывали грудки, а от межевых ям на границе нашего острова и ситновского. Мы ждали приговора беспощадного, немилостивого. Ждал я свирепых истязаний не столько от схода, сколько от отца, слывшего за образец жестокости в обращении с детьми и матерью.
На снимке: 14 июня 1905 года на новейшем корабле русского Императорского флота эскадренном броненосце «Князь Потемкин-Таврический» вспыхнул мятеж.