Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной
Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
Продолжение.
Однако суд был, к нашему великому удивлению, скорым и милостивым. Сначала нас пугали всеобщей публичной поркой, а потом решили: каждому родителю применить наказание своему сыну по усмотрению. Казалось непонятным: мир осуждал нас, а о тушении пожара ничего не постановил.
Лес этот делился на две неравные части: меньшая часть принадлежала обществу деревень Молоствово и Становилово, большая – помещику из кулаков-сапожников Ситнову. В нашей части лес был молодой – ель и сосна, не доросшие до строевика, а в ситновской части был строевой ельник и огромная березовая роща из деревьев предельного возраста. Между этими частями была просека, заросшая мелким ельником и кустарником, а по углам ее были межевые ямы, тоже заросшие мелкими кустами и высокой травой. Бывали случаи, когда наши крестьяне обвинялись Ситновым в порубках строевых деревьев, с протоколами и штрафами, а в 1900 году или годом ранее по требованию Ситнова в деревню наехал сам пристав и по его приказу двух человек пороли.
Мы снова были в лесу. Горела большая половина ситновского ельника-строевика, видно было, что огонь распространяется от межевых ям и просеки; полянка, где мы раскладывали грудки оставалась еще зеленой.
Только дня через три, когда пожар стал угрожать ельнику из общественного леса, мужики, по приказу старосты вышли с топорами и лопатами тушить огонь. Работали плохо, прокопали узкую канавку в лесу Ситнова, через которую огонь перебрался еще при них, и затушили пожар в своей части.
Когда отец заявил, что он отказывается кормить меня за поджог леса, мать (на этот раз смело) возразила: «Все спасибо говорят мальчишкам за это, а ты убить своего готов, как изверг какой!» Отец промолчал. Степан Базанов и Дмитрий Копряк, в то время парни, пьяные смеялись над нами: «Лес горит, так надо, мы нарочно зажгли его, так «мир» хотел, а вас пороть собирались!»
С опозданием я понял, что лес действительно подожгли по решению общества, вину свалили на нас по соображениям политическим. Мужики «задаром» расчистили горельник в лесу Ситнова, заодно вывезли много дров и бревен, нехитрая мужицкая политика! А все же у помещика и у начальства не было никаких оснований для взыскания убытков и наложения штрафа; дрова и бревна вывозились и из своего общественного горельника. Это был первый случай захвата помещичьего леса крестьянами в нашей волости. Потом леса «горели» и в других местах.
В сентябре сапожники еще не приступали к работе, а в октябре началась всеобщая забастовка. В Кимрах бастовали все рабочие и все служащие, за ними пошли и наши кустари. Забастовали рабочие и служащие Савеловской железной дороги. Сапожники, приезжавшие из Москвы на лето, задержались дома. Не вышел на занятия учитель нашей школы Сергей Александрович Вершинский. Слышно было, что бастовали все рабочие и все служащие по всей России. В деревне было очень смутно. Газет не получали и в чайной. Думали и говорили, что пришел конец самодержавию царя, что царской власти и власти помещиков не устоять. А кто ее пошатнул и может опрокинуть для всех стало ясно: шатает ее рабочий класс, а если он соединится с крестьянством, то и опрокинет ее. Так говорили Дмитрий Хлестов, Андрей Васильевич Базанов, Митрофан Васильевич Усачев и другие. С ними соглашался и мой отец, хотя и боялся. Беспокоились, кто будет новой властью, кто созовет земский собор или учредительное собрание. На этот вопрос никто не мог ответить.
Учебные занятия в школе проводила учительница Александра Константиновна (Семенова), а в классе Сергея Александровича – священник. Священник после молитвы за царя объявил, что учитель Вершинский «опять напился, валяется пьяный у себя дома». Это было неверно. Мы знали, что Сергея Александровича повез в Кимры отец Ивана Хлестова на своей лошади. – Опять ложь! А ведь батюшка наш почитался как человек неплохой и справедливый. Смущало нас и поведение Александры Константиновны. Она, вместо обычного урока очень взволнованно рассказывала о «доброте государя императора и его супруги», которых она видела при выпуске из Института благородных девиц, где она училась за государственный счет. Отец, после моего отчета о занятиях в школе, проворчал с большим недовольством: «Она монархистка, в черную сотню записалась, наверное, нищая, как и мы».
«Царь испугался, издал манифест: мертвым свободу, живых – под арест!» Эта песня дошла до нас почти одновременно с манифестом царя об учреждении Государственной думы и о «свободах». Память моя не сохранила ничего о том, как восприняли манифест крестьяне; по-видимому, он был воспринят ими как очередное газетное сообщение, как статья в газетах одной из борющихся политических сторон. Власть никого в деревне уже не интересовала. Но грамотеи из кулаков пытались доказывать, что царь по своей милости взялся собрать учредительное собрание, о созыве которого кричали его противники, значит, теперь и продолжать борьбу не из-за чего. Запомнилась только песня, еще и потому, что мы пели ее как новинку, привезенную из города, довольно часто и громко.
На снимке: 7 октября 1905 года – начало Всероссийской октябрьской политической стачки.