Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной
Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
С гораздо большей яркостью память сохранила впечатление о другом событии того же времени. Убийство на войне – зло, но зло исторически при классовом строении общества неизбежное. И даже неграмотные люди сознавали неизбежность этого зла, неизбежность в сочетании с обусловленностью его. В народном предании мечта о возможном существовании без войны выражена в словах: «перекуют мечи на орала и мир воцарится на всей земле» между всеми людьми. Убийство путем казни по суду – тоже зло и зло, менее оправданное обычаями народа. Сам народ прибегает к осуждению на казнь в самых редких случаях (речь идет не о стихийных расправах – самосудах, а о мирском приговоре). Убийство преднамеренное и даже случайное – зло в народном сознании не имеющее никакого оправдания.
Осенью 1905 года прошел по деревням слух о величайшем злодеянии. В Кимрах, на улице, среди белого дня, на глазах множества людей убит студент, сын врача земской больницы, самого известного и всеми уважаемого врача в нашей местности. Убит мясниками, торговцами и хозяевами-сапожниками. Узнали об этом от крестьян и мастеров, приехавших из Кимр домой с базара и после сдачи обуви.
Рассказывали, что на улице было большое собрание народа, студент Ш. говорил речь, все слушали, а когда он сказал, что царскому указу нельзя верить и что нужно царя прогнать совсем: «долой царя!» – к нему бросились мясники, торговцы и рыночники, стащили со стола, с которого он произносил речь, били по голове ломами, железными аршинами, топтали ногами, и убили. Помочь было нельзя: у «черной сотни» было и оружие, с кнутом да пустыми руками тут ничего не сделаешь. В толпе были городовые-полицейские, но они никого не забрали и даже не пошевелились.
Спрашивали: «Может быть, была драка, может быть, пьяные были эти «черные»-то?» Отвечали: «Пьяные были, базар без пьяных не бывает, а убивали – непьяные; «черная сотня» – это купцы, извозчики, мясники, полицейские, некоторые попы тоже. Студент Ш. говорил о рабочей партии».
Так сочетался в сознании людей манифест царя о «свободах» с убийством хорошего человека при полном попустительстве власти, может быть, и при участии ее представителей. Мне казалось в то время, что наша учительница Анна Константиновна, такая хорошая и честная, не могла быть в одной компании с погромщиками-убийцами. Я еще не научился тогда отделять идейных вдохновителей от практических исполнителей идей.
Гибель молодого Ш-ва оставила глубокий след в головах всех трудящихся крестьян деревни: женщины жалели отца убитого, врача, столь внимательно относившегося к ним в случаях болезни их и их детей, а мужчины старались понять, что такое «черная сотня». Начало проясняться в сознании, что сущность человека – это не тело и не душа, что сущность человека – это то, что заставляет одних на смерть стоять за народ, за трудящихся, а других – убивать борцов за дело рабочих и крестьян, за дело городских и деревенских бедняков, трудящихся на фабриках и на земле.
Торговцы и хозяйчики вместе с купцами и полицейскими потому и убили Ш-ва, что им при царе жилось как нельзя лучше, царская власть охраняла их, когда они грабили народ и наживали капиталы, а Ш-ов был за уничтожение этой власти, встал поперек горла этим живоглотам.
Недавно я получил известие, что студент Ш. не был убит, его черносотенцы избили до потери сознания. Однако самый слух стал историческим событием, вошел в историю. И его значение не может не соответствовать его содержанию.
После Октябрьской забастовки в деревнях нашего прихода на стороне революции были все крестьяне-сапожники, кроме богатых кулаков-ростовщиков, некоторых церковнослужителей и учительницы Семеновой. Об учительнице говорили, что она все время молится за царя и царицу, за их благополучие. Держались в стороне от политики женщины: они боялись всяких перемен, да и мужчины неохотно разговаривали с ними о событиях, но кое-что и они уразумели и кое-что делали.
Однако, наши крестьяне в пределах волости, по-видимому, не могли еще найти приложения своих революционных сил и осуществить свои революционные стремления. Власть старшины и урядника не имела сама по себе никакого значения. Уничтожить эту местную власть не составляло никакого труда. И старшина, и урядник так боялись народа, что прятались по своим домам и почти не показывались в деревнях. Землей помещиков наши крестьяне-сапожники интересовались мало, к тому же помещики по волости были мелкие, малоземельные (более 12 усадеб), сами служили, где удавалось устроиться, и детей отдавали в казенные училища и на службу в армию или в чиновники. У помещиков, владевших избыточными землями и угнетавших крестьян, заставляя их арендовать ее на кабальных условиях, земля эта практически была захвачена. Арендаторы-крестьяне аренды в 1905 и1906 годах не вносили, порубки в лесах помещиков производились таким же способом, как это сделали крестьяне нашей деревни. Поэтому о революции было много разговоров, но говорили о ней, как о чем-то далеком, что совершается в городах и уездах, где у рабочих столкновения с капиталистами и властями происходили бурно и приближались к вооруженному восстанию, где крестьяне, захватывая землю и усадьбы помещиков, действовали, как во времена Степана Разина и Емельяна Пугачева. Так было в степных и черноземных краях, слухи о тамошних делах доходили, помимо газет, по Волге.
После Декабрьского вооруженного восстания в Москве наступили в деревне дни полной свободы. Народ не признавал никакой власти, говорили обо всем совершенно открыто, без всякого стеснения («свобода слова!»), смеялись над местными представителями власти, ругали царя и министров, податей не платили, старостами избрали наиболее грамотных и смелых. Мой отец, бедняк, тоже был избран сельским старостой на том же основании, но к революции он относился настороженно, особой храбростью не обладал. Надо сказать, что еще до начала событий 1905 года в нашей местности крестьянские сходы выбрали старостами несколько человек, способных постоять за народное дело, среди них был и Михаил Иванович Калинин.
Мы пели на улицах революционные песни во весь голос. На Масленице, катаясь на дровнях, запряженных лошадью, эти песни пели с особенным задором: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!», «Отпустили крестьян на свободу 19 февраля, только не дали землю народу – вот вам милость дворян и царя!» Последняя песня была у нас чужой. (Как уже известно, наши крестьяне помещичьими не были, а были казенными, землю получили всю, какую обрабатывали и до 19 февраля 1861 г. Земля плохая, про нее говорили: «земля не кормит, кормят ноги», т.е. сапоги (сапожников). На земле трудились только женщины и дети. Пытались разделить церковную землю, но переругались между собою и ни к чему не пришли.
С громкой песней мы ехали по дороге между двумя деревнями. Навстречу нам двигался возок, в котором сидели двое: на передней скамейке правил лошадью урядник Токарев, а позади – толстый с большими усами на красном лице мужчина, он был в шинели с золотыми погонами, поверх шинели была накинута просторная шуба, а голова его была закутана островерхим башлыком с золотой кисточкой. Мы громко рассмеялись, когда проезжали мимо, уж очень смешна была фигура этого мужика, укутанного подобно ребенку, и еще громче запели: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» Урядник погрозил нам кнутом, а пристав (это был пристав из Кимр) таращил по-рачьи глаза и шевелил усами. В деревне урядник зашел в первую избу и требовал, чтобы нас «уняли»!
Оставшись дома и почти без всякого дела пока болел палец, отец с полгода никуда не показывался; часами просиживал он в избе, тираня мать и меня своими наставлениями и поучениями. Он стал брать книги в волостной библиотеке и пристрастился к чтению. По вечерам, когда читать становилось невозможно из-за темноты, он пересказывал прочитанное своими словами. Это, в конце концов, втянуло и нас всех в интересы литературных героев, приучило к внимательному отношению к содержанию произведений классиков русской литературы. Библиотекаршей была, как я узнал впоследствии, очень культурная и образованная женщина, посвятившая всю жизнь свою простому народу. Отец читал сочинения Жуковского, Фонвизина, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Аксакова, Островского и даже Достоевского, несмотря на трудность понимания суждений этого писателя, пристрастился к чтению произведений Толстого Л.Н. (правда, смешав первое время его с Толстым А.Н. – чтение началось с «Князя Серебряного») и других. Само собою разумеется, читались произведения этих писателей на протяжении многих лет, однако начало было положено в те полгода, о которых идет речь сейчас. К нам в избу стали захаживать ближние соседи, Митрофан Усачев и Андрей Базанов, они сидели по вечерам подолгу, слушая чтение или пересказы отца.
На снимке: вооружённые рабочие на улицах Москвы. Декабрь,1905 год.